Бостонцы - Генри Джеймс

Однако музыка не была их главным развлечением, так как у них было два других, которым они рьяно предавались. Одно из них состояло просто в общении со старой мисс Бёрдси, с которой Олив виделась этой зимой намного чаще, чем когда-либо до этого. Было очевидно, что её долгой и прекрасной карьере приходит конец, что её серьёзная, неусыпная работа окончена, а её старомодное оружие сломано и бесполезно. Олив предпочла бы выставить его на обозрение как достойные реликвии упорной борьбы, и именно это она пыталась делать, когда просила бедную леди припомнить её сражения – отнюдь не славные и блестящие, но безвестные и беспримерно героические. Мисс Бёрдси знала, что её дело завершено. Она всё ещё могла притворяться, что занимается решением непопулярных проблем, могла перебирать бумаги в своём неизменном ранце и думать, что у неё назначены важные встречи, могла подписывать петиции, посещать конвенции, говорить доктору Пренс, что если она сумеет заставить её поспать, то увидит ещё множество её великих свершений. Но она была больна и утомленна и, что было совершенно нетипично для мисс Бёрдси, с большей радостью смотрела в прошлое, чем в будущее. Она позволяла своим друзьям из нового поколения баловать её. Иногда казалось, что она хочет лишь сидеть у огня в доме Олив и болтать о прошлом с чувством смутного удовольствия от того, что она защищена от промокших ног, от новых проектов, которые обсуждают на собраниях, от трамваев, которые всегда переполнены. И также с удовольствием, но не от того, что она служит примером для этих молодых людей, начавших жизнь в куда лучших условиях, чем она, но от понимания, что она является для них источником вдохновения, так как помогает найти путь для воплощения новых истин. Хотя бы рассказывая о том, какова была жизнь, когда она была молодой девушкой, дочерью очень талантливого учителя и жила в Коннектикуте. Для Олив её всегда окружал ореол мученичества, но и Верена теперь считала её впечатляющей своим человеколюбием личностью. Верене ещё с детства приходилось встречать мучеников, но ни у одного из них не было стольких воспоминаний, как у мисс Бёрдси, и никто из них не прибегал к противозаконным мерам. В период раннего аболиционизма она организовывала побеги, о которых рассказывала удивительно мало, лишь скромно признавая, что это было довольно мужественно с её стороны. Она объездила определенные части Юга, неся Библию рабам. И в ходе этих экспедиций многие из её спутников были облиты смолой и вывалены в перьях. Сама она однажды провела целый месяц в тюрьме штата Джорджия. Она проповедовала умеренность в ирландских кругах, где эта доктрина была мгновенно принята. Она вставала между жёнами и мужьями, озверевшими от алкоголя. Она подбирала на улице и приводила в свои убогие комнатки грязных детей, снимала с них жалкие одежды и смывала грязь с их бедных больных тел своими крошечными намыленными ручками. Для Олив и Верены она сама была олицетворением страдающего человечества. Жалость, которую они испытывали к ней, была жалостью ко всем страждущим. И больше всего мисс Ченселлор поражало, что эта маленькая старомодная миссионерка была последним звеном в традиции, и когда она уйдет, героическому веку Новой Англии, – веку простой жизни и высоких мыслей, чистых идеалов и важных свершений, моральных страданий и благородных экспериментов – этому веку тоже придёт конец. Олив несколько лет активно принимала участие в городских благотворительных миссиях. Она тоже подбирала грязных детишек и входила в комнаты убогих общежитий, где скандалы приводили соседей в трепет. Но она знала, что после этих трудов найдёт отдохновение в прекрасном доме, с гостиной, полной цветов, с огнём в камине, куда она подбрасывала сосновые шишки, чтобы они уютно потрескивали. И её ждёт импортный чайный сервиз, и пианино Chickering, и Deutsche Rundschau. В то время как мисс Бёрдси ждала лишь обшарпанная пустая комнатка, отвратительный ковёр в цветочек, как будто позаимствованный из кабинета дантиста, пустой очаг, вечерняя газета и доктор Пренс. Олив и Верена приняли участие в ещё одном собрании у мисс Бёрдси, которое заметно отличалось от описанного мною выше, так как на этот раз миссис Фарриндер не приехала осветить его лучами своего величия, а Верена произнесла речь без содействия своего отца. Она на этот раз была даже эффектнее, чем тогда, и Олив с удовольствием отметила, что она успела многому научиться за время своего пребывания на Чарльз стрит. Её импровизированное выступление было посвящено мисс Бёрдси. Она описала её трудовые подвиги, её сподвижников, те трудности, опасности и триумфы, которые ей довелось пережить, её гуманистическое влияние на столь многих людей, её безмятежную и достойную старость – выразив тем самым то, что все собравшиеся женщины думали о ней. Лицо Верены сияло восторгом и триумфом, пока она говорила, и у многих слушавших её в глазах стояли слёзы. Олив считала, что это было очень красиво и трогательно, а впечатление, произведённое на публику этим вечером, было даже сильнее, чем в первый раз. Мисс Бёрдси ходила вокруг в своих обезоруживающих очках, спрашивая у друзей, не правда ли это было просто великолепно? И вовсе не потому, что речь шла о ней, а лишь имея в виду восхитительный талант Верены. Олив подумала, что если бы они могли собрать деньги со слушавших это выступление, добрая леди была бы обеспечена до конца своих дней, но после вспомнила, что большинство её гостей были так же бедны, как и она.

Как я упомянул, у наших молодых подруг был источник для подпитки эмоций, не имеющий отношения к часам, которые они проводили с Бетховеном и Бахом, или слушая рассказы мисс Бёрдси. Этим источником было изучение истории угнетения женщин. Они обращались к этой теме постоянно и усердно, находя в ней важнейшие составляющие предстоящей работы. Олив так долго и серьёзно занималась этим предметом, что была, можно сказать, одержима им и считала, что об этом она знает всё. Она многое рассказывала Верене, точно и авторитетно, живописуя самые мрачные и чудовищные подробности. Мы знаем, что она совершенно не верила в своё красноречие, но она была очень красноречива, когда напоминала Верене, что чувствительность и слабость женщин никогда не служили им поддержкой, а лишь заставляли переживать страдания намного острее, чем на это способны мужчины с их грубостью. С начала времён их нежность, их самоотречение только помогали жестоким мужчинам мучить их. Все забитые жёны, страдающие матери, обесчещенные и покинутые девушки, которые только жили на земле, проходили бесконечной чередой перед её глазами и протягивали к ней свои руки. Она сидела с ними, слушала их слабые и тихие голоса, блуждала с ними по тёмным водам, которые должны были смыть с них страдания и стыд, она анализировала их беспримерную нежность, чувствительность и мягкость, ей были понятны, как она думала, все возможные тревоги, неопределённость и страхи, и, в конце концов, она пришла к выводу, что за всё в этом мире всегда платили женщины. Это они принимали на себя все чужие страдания, это они проливали слёзы и кровь, жертвуя собой и становясь жертвами террора. Она хотела признать, что женщины тоже могли быть плохими. Что в мире было много женщин лживых, аморальных, подлых. Но их ошибки не шли ни в какое сравнение с их страданиями, которыми они могли искупить свои грехи на вечность вперёд. Олив снова и снова изливала свои взгляды подруге, и в итоге ей удалось разжечь и в ней слабый огонёк. Верена не так сильно жаждала мести, как Олив, но, в конце концов, перед их отъездом в Европу, который я не могу описать на этих страницах, почти согласилась с ней, что после стольких веков несправедливостей – и после их возвращения из Европы, – должна прийти очередь мужчин заплатить за всё!

Атенум – одна из старейших библиотек США, основана в 1807 году в Бостоне.

Фаустина – жена императора Марка Аврелия, дочь императора Антонина Пия и Фаустины Старшей. Современники упрекали её в легкомысленном поведении.

Deutsche Rundschau – литературное и политическое периодическое издание, выпускаемое в Германии с 1874 года. Оказало сильное влияние на политику, литературу и культуру и признано самым успешным периодическим изданием Германии.

Книга вторая

Глава 21

Бэзил Рэнсом жил в Нью-Йорке, далеко на восток, в верхних пределах города, и занимал две небольшие обшарпанные комнаты в полуразрушенном особняке на углу Второй авеню. Сам угол представлял собой небольшой бакалейный магазин, близкое соседство с которым наносило фатальный ущерб претензиям на аристократизм как самого Рэнсома, так и его соседей. Дом имел красный ржавый фасад и выцветшие зелёные ставни, расшатанные рейки которых заметно различались между собой по цвету. В одном из нижних окон была вывешена засиженная мухами картонка с надписью «Питание включено», не очень аккуратно вырезанной из уже порядком поблёкшей цветной бумаги. Две стороны магазина были прикрыты огромным навесом, который отбрасывал тень на залитый жиром тротуар и держался на деревянных столбах. Под ним были живописно сложены на флагах разнообразные бочки и корзины. Зёв погреба гостеприимно распахивался под ногами тех, кто чересчур увлекался разглядыванием солений в витрине. Сильный запах копчёной рыбы составлял незабываемое сочетание с ароматом патоки; тротуар возле сточных канав был украшен грязными корзинами и завалами картофеля, моркови и лука. Небольшая яркая повозка, запряжённая лошадью, отъезжающая от этих валов по отвратительной дороге, испещрённой рытвинами и ямами глубиной в фут, полными вековой грязи, придавала всему пейзажу почти пасторальный оттенок. Подобные учреждения были известны жителям Нью-Йорка как Голландская бакалея. В её дверях прохлаждались краснолицые, желтоволосые продавцы в рубашках с закатанными рукавами.