Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь одиннадцатая

Круг первый (продолжение)

И наш отец, на небесах царящий,Не замкнутый, но первенцам своимБлаговоленье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред именем твоимДа склонится вся тварь, как песнью славыМы твой сладчайший дух благодарим!

Да снидет к нам покой твоей державы,Затем что сам найти дорогу к нейБессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,К тебе взывают ангелы «Осанна»* ,Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлется нам дневная манна,*Без коей по суровому путиОтходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,Прощаем мы, так наши прегрешеньяИ ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,В борьбу с врагом исконным не вводи,Но охрани от козней искушенья!

От них, великий боже, оградиНе нас, укрытых сенью безопасной,А тех, кто там остался позади».

Так, о себе и нас в мольбе всечасной,Шли тени эти и несли свой гнет,Как сонное удушие ужасный,

Неравно бедствуя и все впередПо первой кромке медленно шагая,Пока с них тьма мирская не спадет.

И если там о нас печаль такая,Что здесь должны сказать и сделать те,В ком с добрым корнем воля есть благая,

Чтоб эти души, в легкой чистоте,Смыв принесенные отсюда пятна,Могли подняться к звездной высоте?

«Скажите, — и да снидут благодатноК вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —

Где здесь тропа, которая бы шлаК вершине? Если же их две иль боле,То где не так обрывиста скала?

Идущего со мной в немалой долеАдамово наследие гнетет,И он, при всходе медлен поневоле».

Ответ на эту речь, с которой тот,Кто был мой спутник, обратился к теням,Неясно было, от кого идет,

Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;Идите с нами вправо: там, в скале,И человек взберется по ступеням.

Когда бы камень не давил к землеМоей строптивой шеи так сурово,Что я лицом склонился к пыльной мгле,

На этого безвестного живогоЯ бы взглянул — узнать, кто он такой,И вот об этой ноше молвить слово.

Я был латинянин; родитель мой —Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;Могло к вам имя и дойти молвой.

Рожден от мощных предков, в древнем блескеИз славных дел, и позабыв, что матьУ всех одна,* заносчивый и резкий,

Я стал людей так дерзко презирать,Что сам погиб, как это Сьена знаетИ знает в Кампаньятико вся чадь.*

Меня, Омберто, гордость удручаетНе одного; она моих родныхСгубила всех, и каждый так страдает.*

И я несу мой груз, согбен и тих,Пока угодно богу, исполняяСредь мертвых то, что презрел средь живых».

Я опустил лицо мое, внимая;Один из них, — не тот, кто речь держал, —Извившись из-под каменного края,

Меня увидел и, узнав, позвал,С натугою стремясь вглядеться ближеВ меня, который, лоб склонив, шагал.

И я: «Да ты же Одеризи, ты жеЧесть Губбьо,* тот, кем горды мастера«Иллюминур», как говорят в Париже!»*

«Нет, братец, в красках веселей играУ Франко из Болоньи,* — он ответил. —Ему и честь, моя прошла пора.

А будь я жив, во мне бы он не встретилХвалителя, наверно, и поднесь;Быть первым я всегда усердно метил.

Здесь платят пеню за такую спесь;Не воззови я к милости Владыки,Пока грешил, — я не был бы и здесь.

О, тщетных сил людских обман великий,Сколь малый срок вершина зелена,Когда на смену век идет не дикий!

Кисть Чимабуэ* славилась одна,А ныне Джотто* чествуют без лести,И живопись того затемнена.

За Гвидо новый Гвидо высшей честиДостигнул в слове; может быть, рожденИ тот, кто из гнезда спугнет их вместе.*

Мирской молвы многоголосый звон —Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;Меняя путь, меняет имя он.

В тысячелетье так же сгинет славаИ тех, кто тело ветхое совлек,И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;

А перед вечным — это меньший срок,Чем если ты сравнишь мгновенье окаИ то, как звездный кружится чертог.*

По всей Тоскане прогремел широкоТот, кто вот там бредет, не торопясь;Теперь о нем и в Сьене нет намека,

Где он был вождь, когда надорваласьЗлость флорентийцев, гордая в те лета,*Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.

Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,Она линяет от того как раз,Что извлекло ее к сиянью света».

И я ему: «Правдивый твой рассказСмирил мне сердце, сбив нарост желаний;Но ты о ком упомянул сейчас?»

И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;И здесь он потому, что захотелДержать один всю Сьену в крепкой длани.

Так он идет и свой несет удел,С тех пор как умер; вот оброк смиренный,Платимый каждым, кто был слишком смел».

И я: «Но если дух, в одежде тленнойНе каявшийся до исхода лет,Обязан ждать внизу горы блаженной, —

Когда о нем молитвы доброй нет, —Пока срок жизни вновь не повторился,То как же этот — миновал запрет?»

«Когда он в полной славе находился, —Ответил дух, — то он, без лишних слов,На сьенском Кампо сесть не постыдился,

И там, чтоб друга вырвать из оков,В которых тот томился, Карлом взятый,Он каждой жилой был дрожать готов.

Мои слова, я знаю, темноваты;И в том, что скоро ты поймешь их сам,Твои соседи будут виноваты.*

За это он и не остался там».*

Песнь двенадцатая

Круг первый (окончание)

Как вол с волом идет под игом плужным,Я шел близ этой сгорбленной души,Пока считал мой добрый пестун нужным;

Но чуть он мне: «Оставь его, спеши;Здесь, чтобы легче подвигалась лодка,Все паруса и весла хороши»,

Я, как велит свободная походка,Расправил стан и стройность вновь обрел,Хоть мысль, смиряясь, поникала кротко.

Я двинулся и радостно пошелВослед учителю, и путь пологийОбоим нам был явно не тяжел;

И он сказал мне: «Посмотри под ноги!*Тебе увидеть ложе стоп твоихПолезно, чтоб не чувствовать дороги».

Как для того, чтоб не забыли их,Над мертвыми в пол вделанные плитыЯвляют, кто чем был среди живых,

Так что бывают и слезой политы,Когда воспоминание кольнет,Хоть от него лишь добрым нет защиты,

Так точно здесь, но лучше тех работИ по искусству много превосходней,Украшен путь, который вкруг идет.

Я видел — тот, кто создан благородней,Чем все творенья, молнии быстрейСвергался с неба в бездны преисподней.*

Я видел, как перуном БриарейПронзен с небес, и хладная громадаПрижала землю тяжестью своей.*

Я видел, как Тимбрей, Марс и Паллада,В доспехах, вкруг отца, от страшных телГигантов падших не отводят взгляда.*

Я видел, как Немврод уныло селИ посреди трудов своих напрасныхНа сеннаарских гордецов глядел.*

О Ниобея, сколько мук ужасныхТаил твой облик, изваяньем став,Меж семерых и семерых безгласных!*

О царь Саул, на свой же меч упав,Как ты, казалось, обагрял Гелвую,Где больше нет росы, дождя и трав* !*

О дерзкая Арахна, как живуюТебя я видел, полупауком,И ткань раздранной видел роковую!*

О Ровоам, ты в облике такомУже не грозен, страхом обуянныйИ в бегстве колесницею влеком!*

Являл и дальше камень изваянный,Как мать свою принудил АлкмеонПроклясть убор, ей на погибель данный.*

Являл, как меч во храме занесенДвумя сынами на СеннахиримаИ как, сраженный, там остался он.*

Являл, как мщенье грозное творимоИ Тамириса Киру говорит:«Ты жаждал крови, пей ненасытимо!»*

Являл, как ассирийский стан бежит,Узнав, что Олоферн простерт, безглавый,А также и останков жалкий вид.*

Я видел Трою пепелищем славы;О Илион, как страшно здесь творецЯвлял разгром и смерть твоей державы!

Чья кисть повторит или чей свинец,Чаруя разум самый прихотливый,Тех черт и теней дивный образец?

Казался мертвый мертв, живые живы;Увидеть явь отчетливей нельзя,Чем то, что попирал я, молчаливый.

Кичись же, шествуй, веждами грозя,Потомство Евы, не давая взору,Склонясь, увидеть, как дурна стезя!

Уже мы дальше обогнули гору,И солнце дальше унеслось в пути,Чем мой плененный дух считал в ту пору,

Как вдруг привыкший надо мной блюстиСказал: «Вскинь голову! — ко мне взывая. —Так отрешась, уже нельзя идти.

Взгляни: подходит ангел, нас встречая;А из прислужниц дня идет назад,Свой отслужив черед, уже шестая.*

Укрась почтеньем действия и взгляд,Чтоб с нами речь была ему приятна.Такого дня тебе не возвратят!»

Меня учил он столь неоднократноНе тратить времени, что без трудаИ это слово я воспринял внятно.

Прекрасный дух, представший нам тогда,Шел в белых ризах, и глаза светили,Как трепетная на заре звезда.

С широким взмахом рук и взмахом крылий,«Идите, — он сказал, — ступени тут,И вы теперь взойдете без усилий.

На этот зов немногие идут:О род людской, чтобы взлетать рожденный,Тебя к земле и ветерки гнетут!»

Он обмахнул у кручи иссеченнойМое чело тем и другим крылом*И обещал мне путь незатрудненный.

Как если вправо мы на холм идем,Где церковь смотрит на юдоль порядка*Над самым Рубаконтовым мостом,

И в склоне над площадкою площадкаУстроены еще с тех давних лет,Когда блюлась тетрадь и чтилась кадка,* —

Так здесь к другому кругу тесный следВедет наверх в почти отвесном скате;Но восходящий стенами задет.*

Едва туда свернули мы: «BeatiPauperes spiritu»,* — раздался вдругНапев неизреченной благодати.

О, как несходен доступ в новый кругЗдесь и в Аду! Под звуки песнопенийВступают тут, а там — под вопли мук.

Я попирал священные ступени,И мне казался легче этот всход,Чем ровный путь, которым идут тени.

И я: «Скажи, учитель, что за гнетС меня ниспал? И силы вновь берутся,И тело от ходьбы не устает».

И он: «Когда все Р, что остаютсяНа лбу твоем, хотя тусклей и те,*Совсем, как это первое, сотрутся,

Твои стопы, в стремленье к высоте,Не только поспешат неутомимо,Но будут радоваться быстроте».

Тогда, как тот, кому неощутимоЧто-либо прицепилось к волосам,Заметя взгляды проходящих мимо,

На ощупь проверяет это сам,И шарит, и находит, и рукамиСвершает недоступное глазам, —

Так я, широко поводя перстами,Из врезанных рукою ключаряВсего шесть букв нащупал над бровями;

Вождь улыбнулся, на меня смотря.

Песнь тринадцатая