Нестор Махно - Виктор Ахинько

Тогда они в штабе ночи напролет ломали головы: что же предпринять? Не пускать новобранцев по железной дороге? Но о какой воле тогда речь? Да и Директория могла зубы показать, ударить в спину. Решили поиграть с ней. Новобранцев агитировать и пропускать, а за проезд и другие услуги получить оружие, которое и привезли Сеня Миргородский с Чубенко.

Потом, испытав упорство петлюровцев при защите Екатеринослава и до конца не одолев их (они покинули город без паники), и теперь, увидев тьму наступающих стрельцов атамана Самокиша, Махно вынужден был признать, что Директория — не киевская выдумка, как он ранее полагал, а сила, с которой, хочешь не хочешь, придется считаться.

— Уходим! Быстро! — скомандовал он, не колеблясь.

— А что же с нами будет, с городом? — в растерянности спросил вожак рабочей дружины.

— Да х… с ним, с вашим городом. Потом все равно возьмем. Никуда он от нас не денется. Ты только глянь, что прёт!

Члены ревкома были возмущены таким предательством. Петлюровцы идут не для братанья, и нужно бежать, бросать семьи. Э-эх, связались на свою голову с этими бандюгами. Никто уже и не вспоминал, что желто-голубых с их национализмом собирались шапками закидать, а Махно долго колебался, словно предчувствовал, чем это кончится. Как главнокомандующий он ездил на Брянский, трубный заводы, в районы Кайдаков, Чечелевки, в железнодорожные мастерские, просил «ощетиниться штыками». Но губернский город не Гуляй-Поле, и тут Батьку особенно не праздновали. Рабочие слушали его речи довольно прохладно, и он это видел. Какая свобода? От кого? Если даже в бригаде слесарей нельзя без начальства. А в цехе, в городе?

— Берите себе завод, — взывал он. — Управляйте. Вы теперь хозяева!

— Куда его? В карман? — шумели металлурги. — Не влезет! Не унесешь!

А железнодорожники жаловались:

— Нет денег, Батько. Ни топлива, ни мазута. Где взять?

Нестор мог бы пошутить, отмахнуться. Это, дескать, парафия не главнокомандующего. Обращайтесь к советской власти. Она теперь царь и Бог. Но сказал другое:

— Вам не по нраву капиталист? Три шкуры дерет? Заправляйте вами! Считайте гроши, покупайте топливо. А как вы хотели 1? Свобода без забот не бывает!

Это у него вырвалось само собой. Раньше он так не рассуждал. Воля виделась легкокрылой и желанной. А тут деньги, мазут.

— Что ж, и базара не будет, товарищ Махно? — недовольно спрашивали рабочие.

Армию нужно кормить, и он распорядился взять продукты в Озерных рядах. Как уж там вышло: то ли крестьяне из околиц навалились, то ли его хлопцы распоясались? Но базар разграбили. Мало того — сожгли! Скорее всего отличились уголовники, которых вместе с политическими по его указанию выпустили из тюрьмы. Грабежи шли по всему городу. Рассвирепев, Нестор стрелял мародеров прямо на улице. Вот такая оказалась воля и доля. Пришлось выпустить воззвание:

Чтобы предотвратить разгул пошлости, совершаемый бесчестными людьми, позорящими революционеров, я именем партизан всех полков объявляю, что всякие грабежи, разбои и насилия ни в коем случае допущены не будут в данный момент моей ответственности перед революцией и будут мною пресекаться в корне. Каждый преступник вообще и в особенности под именем махновцев или других отрядов, творящих революцию под лозунгами восстановления советского строя, будут беспощадно расстреливаться, о чем объявлено всем гражданам, призывая их также бороться с этим злом…

Написав это, он долго сидел сгорбившись. «Вот она, доля. Крепко, намертво схапал нас зверь. Где межа свободы и своеволия? Призывают соблюдать закон. Чей? Мой? Революции? Директории? А у бандита свой. Стрелять? Но даже всех мух не перебьешь. Ладно, посмотрим, — он тяжело вздохнул. — Хоть одна-то радость была!»

В штаб, что размещался в гостинице «Астория», зашел совершенно седой старик, даже опущенные казацкие усы были белые.

— Дворницкий Дмитрий Иванович — директор музея древностей, — представился он тихо, мягким голосом.

Это показалось Нестору странным. Другие шумели, плакали, нервничали. Он поднялся из-за стола и только тогда разглядел, что это вовсе не дед. Светлые глаза его смотрели живо-молодо, щеки розовые.

— Древностей, значит? — не без иронии спросил Махно. Забот о них-то, дескать, нам сейчас как раз и не хватает. Он не имел понятия ни об музее, ни об Дворницком. Между тем перед ним стоял один из выдающихся знатоков родной земли, автор трехтомной «Истории запорожских казаков», летописец вольностей и славных кошевых атаманов, гетманов Украины, бывший приват-доцент Московского университета.

— Что вас привело сюда?

— Извините, конечно, Нестор Иванович, но ваши хлопцы… собрались… грабить музей казачьей славы. Требуют ключи.

— Казачьей? Сейчас?

— Ну да, — неспешно подтвердил директор, и это его спокойствие, когда все вьются угрями, напомнило Нестору Панаса-ведуна, лоцмана Пивторака. Нельзя не помочь. Нашли, что грабить, поганцы! Хватит, что музей анархистов в Гуляй-Поле разнесли. Он сгреб с вешалки папаху, полушубок.

— Поехали!

Они сели на тачанку главнокомандующего.

— К нам жаловал со свитой сам император Николай II, — говорил на ходу Яворницкий. — Посетили музей и ничего не тронули.

Нестор молчал. Он плохо представлял себе, что там может быть такое, что заинтересовало даже царя. Ну желтые кости, кресты с могил, степные каменные бабы. Эка невидаль! Тут живые кости трещат каждый день.

Но то, что открылось в музее (грабители учуяли опасность и мигом смылись), тронуло Махно до глубины души. Здесь были пики, сабли запорожских казаков, одежда его далеких предков, сморщенные рукописи, бесценные золотые и всякие другие монеты, картины, хоругви, скифские закусанные удила… Нестор слушал Яворницкого, иногда щупал турецкий ятаган или заржавелый татарский якорь.

— Где вы всё это понабрали?

— Здесь семьдесят тысяч экспонатов, — с мягкой улыбкой отвечал хранитель древностей. — Роемся в матери-земле. Она отдает. Добрые люди несут. Я побывал с этой целью в Персии, Турции, Польше, Средней Азии, в Соловецком монастыре. Всё куплено в основном на мои кровные.

— Так вы миллионер?

Дмитрий Иванович горестно вздохнул.

— Нищий!

Махно недоверчиво взглянул на него. Зачем же так старается? Это казалось просто невероятным: положил свою жизнь, чтобы всего-навсего сохранить память о предках! «А мы, сукины дети, что делаем? Рубим, жгем. Эх ты ж, судьба-копейка».

Яворницкий коротко, емко рассказывал о вольностях запорожских казаков, об их удивительной, первой в Европе республике, о ее процветании, силе…

— Так говорят же, что они были разбойниками? — не утерпел и перебил его Нестор.

— Э-э, друг мой, а что о вас напишут? — отвечал историк. — Кому из властителей дорога народная свобода? Она же глаза колет! Тем более коварно разгромленная.

— Но мы же и хотим ее восстановить, — сказал Махно, пристально глядя на краеведа: что запоет? Легко восторгаться разбитым старым черепком. А ты оцени его, сидя внутри, когда горшок обжигают!

— Тяжкое бремя взяли на себя, — признал Дмитрий Иванович. — Одно желаю: не потеряйте душу в огне!

«Эх, старик, твоими бы устами да мед пить», — подумал Нестор и заметил бутылку, но несколько иной формы и черную, в смоле, что ли. Он взял ее.

— Что это?

Яворницкий полагал, что насквозь видит своего необычного посетителя, и решил: драгоценному экспонату, увы, приходит конец. Разговоры о свободе, вечной славе предков, о душе — это одно, а соблазн сильнее. Можно и нужно было бы соврать, чтобы спасти реликвию. Другой бы так и поступил, но не хранитель древностей.

— Горилка, Нестор Иванович. Знаменитая оковыта (Прим. ред. — От латинского аква вита — вода жизни). Лучшее казацкое угощение… Но эта… для покойников. В гроб ставили.

«Испугается или нет?» — с тревогой ждал археолог.

У Нестора перехватило дыхание. Попробовать такое — раз, может, дается смертному. А вдруг спасет от гибели, закрепит пророчество Панаса-ведуна? А если отрава? Мало ли что зарывали. Да и характерники ошибались!

— Сколько же ей лет?

— Трудно сказать. Больше ста. Возможно, ее пили, когда еще сочиняли письмо турецкому султану.

— Позвольте, — удивился Махно, — это не вы ли писарь на знаменитой картине? Да вот же она. Точно!

— Я. Отнекивался. Но Илья Ефимович (Прим. ред. — Репин) настоял.

— А у вас еще есть? — гость смотрел на бутылку.

Опять требовалось соврать. Яворницкий отвечал:

— Их было три. Одну распили землекопы.

— Давайте по чарке, а? Покойник не обидится, а мы с вами — тоже история.

— Воля ваша.

Какой-то тайный голос нашептывал Махно: «Не смей пить, не смей! Закаешься!»

— Тогда сначала ответьте, Дмитрий Иванович. Вы — свободный?