Утро пятого дня - Алексей Ельянов

Я разозлился, и это придало мне решимости.

— Не понравилось мне все, что ты прочитал, — выпалил я.

Андрей порывисто встал, прошелся по комнате, опустив голову.

— Не понравилось — это еще не мнение, — сказал Андрей. — Что именно тебе не понравилось?

— Да, в общем, все, кроме того, что высказывает один твой герой: мол, всякой мысли предшествует свое яблоко, подобное тому, которое упало на голову Ньютона.

Андрей криво усмехнулся.

— Это самая дешевая мысль, — сказал он. — Она понятна даже не гениальной обезьяне.

Я разозлился еще больше. Никогда Андрей не говорил со мной таким оскорбительным тоном, и никогда раньше я не чувствовал себя таким взрослым, как сегодня, — я был совершенно уверен, что я прав, что я могу и должен высказать все, что думаю. Голос мой, обычно негромкий, вдруг сам собой окреп, и я сказал другу:

— Ты это зря насчет обезьяны. Конечно, тебе обидно. Когда говорят правду, бывает обиднее всего, я знаю по себе. Мне вот и роман твой не понравился потому, что там, что ни человек, то, в общем, не гениальная обезьяна. Только один этот «Я» все знает и над всеми посмеивается, будто он самый умный. А это не признак умного человека. Вот наш Дед — он ведь никогда ни перед кем не задается. Мы по сравнению с ним действительно глупые и ничего не знаем, а он разговаривает и держится с нами, будто мы ему ровня. А профессор? Ты помнишь, был у нас на занятиях знаменитый профессор из университета? Вот уж у него действительно голова — так голова. Как он говорил, как рассказывал про Толстого и Лермонтова! Он не поглядел на то, что мы ремесленники, говорил с нами, как со своими студентами. Я думал, Андрей, что ты напишешь про нас всех, про нашу жизнь, про свою судьбу — она ведь у тебя такая интересная и трудная, да и сам ты такой интересный и ни на кого не похожий. Ты уж меня прости, Андрей, я сегодня, как встал, увидел твой дневник и прочел его. Мне он очень понравился. И когда читал, я понимал тебя. А роман — нет, не понимаю.

Андрей стоял передо мной, скрестив на груди руки, смотрел в пол. Но вот он поднял голову, и я увидел его глаза.

— А ты вчера был прав, — тихо сказал Андрей. — Меня действительно обидели. И не раз. Обижали и в колонии, и в ремесленном, и еще позже. Я знаю, у меня плохой характер — всюду хочу быть первым. В детстве дрался чуть не каждый день. Мне нужно бы стать боксером, я даже немного занимался этим делом, но в боксе, какой бы ты ловкий ни был, все равно найдется кто-нибудь посильнее. И вот я решил нокаутировать словами. Не словами даже. Я захотел обставить всех в начитанности, в интеллигентности… В общем, видишь, ты мне тоже навесил крепко. Наверно, ты прав, — писателем по одному только желанию не становятся. Нужно еще научиться терпеть и работать, и видеть свои ошибки. Нужно только, чтобы не шлепнула тебя наповал самая главная ошибка — слепота. Когда кажется, что все в порядке, а дела хуже некуда. А что, Ленька, если вдруг окажется, что я бездарь? Честное слово, для меня писать — это не просто рисовать слова на бумаге, выделывать словесные вензеля. Только оно, это мое дело придает мне силы, облагораживает, приподнимает над всем будничным. Всякий раз, когда мне в жизни было очень плохо, я говорил себе: «Терпи, это не беда, ты должен все пережить и запомнить, тебе это пригодится на будущее». Я тогда не очень-то еще догадывался, что это за будущее, но имел в виду все-таки это — признания на бумаге. Опасная это штука — верить, что ты особенный, избранный. Из-за этого я наделал много всяких глупостей. Я и в колонию попал из-за этого — заела меня, знаешь, эта воровская романтика: кепочка на глаза, дружки за тобой вышагивают, посторонись! Все нипочем. А я среди уличных пацанов был фигурой, башка и язык работали у меня получше, чем у них. Такие фразочки заворачивал, даже самому на удивление. Смелости хватало и на драку, и чтобы взломать пивной ларек. Всюду первым. Теперь-то вижу, какой я был дурак. Мог ведь вообще не выбраться. Даже в колонии сколько я бузил — все хотел держать верх. Над всеми. Спасибо одному там воспитателю. Он долго со мной возился, а потом, перед тем как уйти на другую работу, зашел как-то ко мне в карцер, и так мы с ним поговорили тогда, что я понял: мой верх — это самый последний низ. Ты не представляешь, Ленька, какой после этого разговора пришел ко мне страх. — Андрей сел на стул, сжал ладони между колен. — И ты знаешь, Ленька, что я теперь все больше понимаю? Самый-самый верх во всем — это жизнь. Просто сама жизнь. И даже не праздники — будни. Когда я водил дружков, мне казалось, что каждый день, каждый час нужно совершать какие-то подвиги, только тогда ты живешь. Человек, преодолевающий будни, для меня не существовал. И не существовали годы и годы, которые нужно преодолевать не рывком, не мгновенным подвигом, а день за днем, час за часом. Я тогда не думал, сколько я хочу жить, а теперь знаю — долго. Я хочу преодолеть и вынести все, что выносят другие. Пусть и у меня будет все, как у всех: жена, дети, друзья, работа. Даже не знаю, как мне теперь быть насчет трампарка. Но я, Ленька, не отступлюсь от моего романа. Я не могу не писать — это точно. Мне теперь будет еще труднее, я знаю. Ну и пусть — себя мне не жалко, лишь бы вышло, как задумал. А ты говорил правильно. Хорошо, что не струсил. Сам я чувствовал: что-то не то.

Андрей подошел ко мне, обнял за плечи, а я от неловкости сказал:

— Чего меня благодарить, ты бы с Дедом помирился.

— Я чувствую, у нас еще будет разговор, — сказал Андрей. — Это ведь не просто так: «Извините, пожалуйста». Ты же знаешь, как он к нам относится. Я хочу поговорить с ним о разном. Во мне теперь немало его самого. И ошибок его, и всякого. Я ведь не просто его слушал и запоминал, я потом, бывало, и поступал так, как он говорил. Вот он хотел, чтобы я стал интеллигентом. Я пытался и пытаюсь это сделать. Но я еще им не стал. И неизвестно, стану ли. Попробуй-ка стань вдруг таким интеллигентом, как тот профессор, который был у нас. Но к этому нужно стремиться, потому что быть полуинтеллигентом, недоучкой — мучительно.

Я знал, это была самая больная тема Андрея; он очень сердился, когда его вынуждали отвечать, где и сколько он учился. Он и теперь говорил так, будто с кем-то спорил:

— Вот у нас часто говорят о стирании граней между умственным и физическим трудом. Не так-то это просто. От этого трения и жарко, и кости хрустят. Ты о нашем Деде мало знаешь, а мне он кое-что рассказывал. Он был на Балтийском заводе клепальщиком. А потом — он воевал, был моряком. Написал книгу воспоминаний. Принес в издательство, ему говорят: факты интересные, а написано плохо, неграмотно. Культуры маловато. Сказали ему и насчет того, что Толстой и Достоевский были образованнейшими людьми своего времени. Дед не сник, оказался стойким. Двенадцать лет переписывал книгу. Плавал на корабле и учился заочно в университете. Все учился! Во многом мне хочется повторить судьбу Деда, хоть Дед сейчас, мне кажется, порядочно оторвался от реальной жизни. То, что он думает и говорит, часто, по-моему, не сходится с жизнью, с моей, по крайней мере. Да и с твоей, Ленька. Мы совсем новое поколение. Мы учились под бомбежками, и витаминов нам не хватало ни для костей, ни для мозга. И вылезать из сложных обстоятельств нам часто надо было без всякой помощи. Кто мы, какие мы — об этом хорошенько нужно подумать. И для себя, и для тех, кто будет потом. Так я говорю?

— Да, — сказал я. — Ты сегодня как-то очень хорошо говоришь. Я вот тоже часто думаю о своей жизни, о родителях, о прошлом. Особенно часто вспоминаю детдом. Во мне все время живет особое, детдомовское. Я, кажется, любого детдомовца моего времени могу узнать по глазам. Он и стремится к людям, и боится их подпустить к себе. Все-таки что может быть хуже детства без родителей? Нам, конечно, детдом очень помог, помог выжить, но и оставил немало в памяти такого, от чего не откажешься вдруг. А я чувствую, что от этого нужно отказаться. А ты мне однажды здорово помог. Ты забыл, а я помню. Я рассказывал тебе о детдоме — как я убегал, как меня ни за что били мальчишки. Ты слушал внимательно, сочувствовал. А когда я замолк, ты сказал мне: «Тебе, конечно, пришлось нелегко. Но не нужно рассказывать про это таким сиротским голосом». Меня тогда всего обожгло. Я долго потом ходил сам не свой. Но с тех пор, как бы это сказать, у меня совсем переменился голос. Ты заметил?

— Заметил, — сказал Андрей. — Я тоже потом мучился, у меня ведь невольно вырвалось. Ты мог бы озлобиться и приуныть еще больше.

— Мог бы, — сказал я.

— Значит, все идет нормально. Как и должно быть в семнадцать лет.

— Выходит, так.

— Тогда беги поставь чайник, он остыл.

— Ты знаешь, мне пора в училище, я уже того…

— Ну что ж, пора, значит, пора. Вон и мама идет с работы, звонок. Деньги на трамвай есть?

— У меня карточка! — крикнул я уже в коридоре.

Строй

От остановки трамвая до училища я бежал бегом. Я не опаздывал, но никак не мог идти спокойно. Мне хотелось, чтобы все побыстрее узнали о моем дне рождения, обрадовались, поздравили меня. Днем я побуду с ребятами в училище, а вечером — к Деду. Поднимусь по лестнице, нажму кнопку звонка и прислушаюсь, скоро ли зашлепают торопливые шаги.