Самои - Анатолий Агарков

Был прекрасный летний день. Природа ликовала. Воробьи чирикали и с собаками дружно купались в пыли, неохотно уступая дорогу. Варвара Фёдоровна Извекова с тарелкою малосольных огурцов шагала к правлению. Была она женщина полная, белокурая, с высокой грудью, румяными щеками и пухлыми, алыми, словно вишни, губами. Мужики, оглядываясь ей вслед, частенько поговаривали:

— Ишь, толстомясая, попку-то нагуляла.

Хоть и привлекала Варвара Фёдоровна мужские взгляды, но куда ей было до молодой вдовы Полины Усольцевой. При среднем росте была та полна, бела и румяна, имела большие серые глаза навыкате, не то застенчивые, не то бесстыжие, пухлые крашеные губы, густые хорошо очерченные брови, тёмно-русую косу до пят и ходила по улице "белой утицей". Сам Авдей Спиридоныч, пообвыкнув в председательской должности, подъезжал к ней с предложением:

— Хочешь, молодка, со мной в любви жить?

— А на что мне тебя, пердуна старого? — отвечала Полина, с наглостью смотря ему в глаза. — У меня от молодых отбоя нет.

Только и было сказано между ними, но смолчавший Авдей разобиделся не на шутку, невзлюбил вдову и стал всюду притеснять её работами и попрёками. И до того довёл бабёнку, что однажды в пьяном виде орала она на всю улицу:

— Ай да председатель! От живой жены из постели улизнуть хочет, словно таракан, без спросу в другую норовит.

Авдей Спиридоныч не привык вступать в бабьи перепалки, оставил это право жене, нахохлившейся вороной наскочившей на вдову, но и от своего не отступался.

— Что, дурья башка, надумалась? — спрашивал он Полину перед тем, как объявить ей вновь придуманное утеснение.

— Ишь как тебя, старого кобеля, раззадорило! Иль к должности твоей полюбовница полагается? Так вези бумагу из района — глядишь, и уступлю, — огрызалась вдова.

— Ладно, — угрюмо вздыхал Авдей, — подождём.

Через день-другой опять подступался:

— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь?

И даже Полины ухажёры, которых она умела привечать не ссоря, выговаривали ей:

— Вам, бабам, привычно — могла бы и потерпеть. Ежели он тебя с хутора сживёт, куда пойдёшь? А то, гляди, до нас доберётся.

— Не справедливо это, — тихо плакала вдова. — Не люб он мне.

— Ну-ну, гляди. Только как бы от справедливости твоей на рожон не наткнуться…

Полина уж и к ведунье в Петровку хаживала, сметанкой, салом кланялась, но бесполезно.

— А таков он человек, что все ходы и выходы знает, Одно слово — прожженный, — шамкала старая ведьма.

Варвара Фёдоровна осуждала Полькино вдовье беспутство, Авдея Кутепова жалела, как оклеветанного. Ему-то на распробу и принесла она тарелку огурцов:

— Попробуйте, Авдей Спиридоныч, малосольненьких. У нас на Волге огурчики — первейшая зелень с грядки.

На минуту председатель, восседавший за широким столом, задумался — а эта зачем пожаловала? — потом указал Извековой на свободный стул, отодвинул тарелку на край стола и продолжил разнос подгулявших вчера мужиков. Те глухо покашливали, прятали глаза, переговаривались меж собой:

— Этак он, братцы, вконец нас завинит.

За их спинами таилась ещё одна хуторская вдовушка — Стюра Малютина. Худо умытая, растрёпанная, полурастерзанная ещё после вчерашнего, она представляла собой тип бабы — халды, отлынивающей от работы, вечно хмельной, походя ругающейся и пользующейся каждым случаем, чтобы украсить речь каким-нибудь непристойным словом. С утра до вечера звенел над хутором её голос, клянущей всех и всяк, сулящий беды и напасти. Авдея Кутепова она боялась, а теперь, чувствуя вину, готова была провалиться сквозь землю, чтобы избежать его лютого взгляда.

— Кто зачинщик? Выходи.

После минутного колебания мужики решились исполнить это требование начальства:

— Выходи, Стюрка, чего запряталась.

Её вытолкали вперёд.

— И ты здесь? — удивился Авдей, будто только что увидел.

Стюрка робко взглянула на председателя и, встретив его полный осуждения взор, впала в состояние беспредельной тоски. Примолкли зеваки, сбившиеся в контору, перестали толкаться мальчишки, облепившие открытые окна — все ждут председателева решения. Егорка Агапов тут же, скалится неприрученным псом. Сердце его кровью обливается, видя, как загажен Фёдоров дом и подворье. Не любы ему ни Авдей Кутепов, ни Стюрка Малютина, то крикливая и скандальная, а теперь будто воды в рот набрала. Ждёт от неё Егорка взрыва, криков и проклятий, напрасно ждёт. А ведь ещё вчера во хмелю, подбоченясь, ответствовала увещеваниям председателя:

— Я и Егоровна, я и Тараторовна…

И свидетель он, как судорожным шагом шёл от неё Авдей Кутепов и бормотал под нос:

— Ну, я тебя уйму, я тебя уйму!

Что ж теперь? Смотрит Егорка на председателя и ненавидит его всем сердцем. Вспомнились слова Фёдоровы на прощании:

— Господи! Да легче мне на казаков спину гнуть в батраках, чем с Авдюшкой за одним столом…

— Айда за мной!

Мальчишек с окон будто ветром сдуло. Собрались в беседке в углу сада.

— Робя, Варвара на "огурчики" приглашает. Кто со мной?

В огород к Извековым забрались с задов от леса. Ползком по картофельной ботве до самой навозной грядки. Худые грязные ручонки шарят среди лопушистых листьев, крутобокие огурцы, словно зелёные поросята, пузырят рубашки.

Егорке мало этого озорства.

— Шуруйте, я щас, — машет он рукой и крадётся к раскрытому окну дома. Коленку на завалинку, подтянулся, заглянул. Борис Извеков пьяный (никогда прежде замечен не был) сидел за столом, перед ним початая бутылка, стакан и всё те же малосольные огурцы в тарелке, со смородиновыми листьями на боках. Порой голова его ослабевала и тыкалась носом в стол. Тогда он вздрагивал всем телом, встряхивался, плескал из бутылки на дно стакана, махом опрокидывал его в рот и замирал, уставившись куда-то невидящим взглядом.

Борис не был противен Егорке, как, например, Авдюшка Кутепов, даже наоборот, как бывший активный участник войны, крепко пострадавший на ней, вызывал в мальчишеской душе сочувствие и уважение. Но подспудно парнишка чувствовал какую-то тайную связь и влияние его на Саньку, отчего сестра не раз тайком плакала. И за эти слёзы он готов был мстить Извекову. Каверзы, одна подлей и смешней другой, вихрем пронеслись в Егоркиной голове. Но, сбитый с толку необычным Борисовым поведением, мальчишка незамеченным удалился.

В конторе по-прежнему много народу, хотя действующие лица поменялись.

— Дядя Авдей, мама огурцов прислала, — хитро улыбаясь, Егорка влез в окно. — Хотите?

— Хотеть отчего не хотеть, — председатель рассеянно посмотрел на извлекаемые из запазухи дары. — Святой водой вы их поливаете что ли — у меня на грядке лишь цветочки проклюнулись. Какие такие секреты?

— Жизнь прожить — не ложку облизать, — назидательно говорит Егорка и к немому восторгу ребятни вручает последний Варваре Фёдоровне, в беспокойстве заёрзавшей на своём стуле.

Авдею не до огурцов, свежих или малосольных. Он празднует в душе очередную победу. Уж как не хитры мужики и эта стерва-баба, он на их штуки не поддался, а ещё раз своею мудростью козни врагов победил. Сидит и думает: "Слава Богу, и этих усмирил". И пришла тут ему на ум такая мысль: "Вот кабы все так — пили да каялись, то-то бы тихо было…"

Егорка доволен, что Варвару пронял: вон как запылила считать свои огурчики. Вот бы ещё Авдею перца на хвост насыпать. Прощаясь с братом, поклялся Егорка мстить его врагам, и с тех пор не знает покоя его кудрявая голова. Всюду суёт он свой любопытный нос, готов в любую минуту на самую отчаянную и каверзную шутку. Никого Егорка не боится, хотя пакости свои творит исподтишка. Не все рассказывает ребятам, но встретил поддержку и сочувствие у Ивана Духонина.

В последнее время ходил Иван сам не свой. Отвык с военных лет подчиняться кому-либо, кроме своей жены, конечно, а теперь куда не плюнь — везде начальство: то звеньевой, то бригадир, то член правления, то сам председатель иль его сродственник или дружок. И каждый норовит шпынуть Ивана. Сам большой любитель подшутить и посмеяться незлобиво, теперь он стал объектом постоянных насмешек. Затаился Иван, озлобился, стал проделки разные проделывать, как Егорка, исподтишка. И смеялся над ними, как демон ада, укрывшись от людских глаз.

Возвращаясь домой из лесу, увидел на берегу озера одёжку и берданку Якова Ивановича Малютина и самого старика, в чём мать родила пробиравшегося через ряску к подстреляной утке. Прежний Иван лягушку бы в портки засунул, рубашку ли узлом завязал иль, спрятавшись в кустах, медведем зарычал. Вот умора бы была посмотреть, как старый охотник нагишом стрекача задаст. Теперешний Иван собрал Дулино барахло, отнёс домой, бросил в бане да и забыл напрочь. Невдомёк ему, что пуще смерти боялся Яков Иванович срамного позора, которого всё-таки не избежал, видимо, под старость. Забился голый старик в камыши, всё ждал — посмеются злые люди да и отдадут его одёжку. Но проходили час за часом, а пусто на берегу. Комары и пиявки облепили худое тело, холодит ноги илистое дно. Видно смертушка пришла, да такая подлая и постыдная, что сами собой бегут по щекам слёзы. Горько на душе Дулиной. Жил в грязи и помирает в болоте. Всю жизнь свою припомнил. Какие у него были радости? Кто его утешал? Кто добрый совет давал? Кто доброе слово сказал? Кто обогрел, защитил, приютил? Кому было дело до него, сироты? Жену давно схоронил, а детям разве нужен? Кто о нём вспомнит? И на все вопросы сам отвечал — никто, никто, никто…. Да и винить-то некого — просто жизнь не задалась. Вот и смерть какая-то несуразная, неполюдски умирать приходится. Эх, ма!..