Самои - Анатолий Агарков

— Ой, чего же я стою? — широко по-женски заметая ногами, она кинулась в дом, из которого доносились приглушённые вскрики роженицы.

Исполнив материн наказ, Егорка домой вернулся не сразу и задами, никого не встретив. В доме переполох. Санька, подгадав дни, приехала рожать к матери, и вот началось… Стоны, стоны, а потом крик. Испуганны мать, Нюрка, деловита деревенская повитуха тётка Татьяна, на Егорку никто не обращает внимания. Поужинав, управившись со скотиной, Егорка полез на полати к проклятому мешку. Следом Нюркина голова любопытная:

— А чё ты тут прячешь?

И что за человек! Всюду суёт свой нос и всегда не вовремя. Егорка в сердцах рявкнул на сестру. Но Нюрку разве проймёшь! Она, подперев ладонями щёки, смотрит за ним во все глаза и разглагольствует:

— Ты, братец, грубиян. Как к сестре относишься? Вот на улице парни — другое дело. Каждый норовит проявить внимание, сделать что-нибудь приятное.

Вздрогнули оба от очередного Санькиного "Ой, мамочки!".

Егорка, подхватив злополучный мешочек, сказал:

— Пойду я к Феде ночевать, — и, одевшись, вышел.

Матрёна усадила за стол поужинать, села напротив и стала расспрашивать про Саньку. Леночка — Егоркина любимица — попробовала вовлечь в игру, но не растормошила, показала язык и убежала к себе.

— Ты чего такой хмурной? — спросил Фёдор.

— Чему радоваться? — Егоркины глаза смотрели затравленно.

Фёдор покачал головой, но от расспросов воздержался, рассказал своё.

Мордвиновку проехал — мальчишка из кустов, маленький, драный, но смелый.

— Дядька, — говорит, — не ехай дальше.

Голос с хрипотцой, простуженный.

— Это почему же?

— Ждут тебя. Два мужика вон в том осиннике.

— Не врёшь?

— Могу побожиться.

— Трусишь?

— Ты будто нет?

— Я нет, — Фёдор освободил из-под кошмы ружьё. — Полезай в сани, вместе бояться будем.

— Не-а, я — тутошний…

Дослушав рассказ, Егорка попросил:

— Послушай, Федя, возьми меня к себе в работники, совсем мне эта школа осточертела.

— Ну-ну, не дури, в хомут всегда успеешь.

Засиделись братья допоздна. Матрёна с дочерью уже спали. Фёдор ушёл к матери, вернулся весь запорошенный.

— Ну и погодка разыгралась — к урожаю! С племянницей тебя, брательник!

На утро Егорка не спешил домой. Всё с тем же злополучным мешком пошёл к церкви. Ещё ночью принял он решение: забраться на колокольню, оставить там краденное да покаяться Богу, тогда может и простится ему невольное участие в грехе, очистится совесть, вернётся на душу спокойствие. Никем не замеченный шмыгнул в высокие врата. Винтовая лестница в полумраке круто забирала наверх. Егорка бросил мешок под ноги, встал на него коленями — помолиться. Легко сказать! Ни одной молитвы до конца не помнит. Переврать — грех.

Сверху шаги — звонарь Карпуха Лагунков спускается. Не идёт — ползёт, еле ноги больные переставляет. Совсем старый стал звонарь, никудышный. Да и кому он нужный теперь? Советская власть запретила в колокол бухать, а самого батюшку не нынче-завтра из деревни выпрут. По привычке взбирается наверх каждое утро, потрогает колокол, обозрит округу, повздыхает печально и назад. Увидел перед собой мальчишку, сделал страшное лицо, ощерил беззубый рот, насупил брови. Ни дать, ни взять леший или сам Антихрист. А глаза смеются. Егорка шмыгнул в нишу и выскочил на клирос: церковь-то плохо знал. Прямо с потолочного купола несётся грозный бас:

— Это кто во Божьем храме в шапке разгуливает?

Разглядел внизу попа. Его-то Егорка не боится: попробовал бы драться! Другое дело, звонарь — дурак да ещё старый. Мальчишка шмыгнул на лестницу и вниз, сломя голову. Следом Лагунков кричит:

— Черти вон — счастье в дом!

Из церкви Егорка выбежал, домой не пошёл, а заглянул в магазин сельпо. В углу мужики пили водку, закуска на подоконнике, стакан ходит по кругу, на полу порожние бутылки. Лица багровые, языки заплетаются, будто разом пораспухали. А разговоры ни о чём — бесконечные.

Егорку пьяные мужики не интересовали. Он к прилавку, посмотреть своё заветное — сверкающие фигурные коньки. Лежат ли? Лежат! Все мечтают, но нет таких денег у мальчишек.

В спину толкнули.

— Ерофеич, — пьяный мужичок, с глазами, смотрящими в разные стороны, навалился на прилавок, — запиши на меня пару беленьких.

Продавец сложил фигу и сунул просителю под нос. Был он высок, узок плечами, надменное лицо с тонкими губами. У этого не допросишься, подумал Егорка.

— Не клич на себя беду, Ерофеич, — косоглазый качнулся.

— Иди-иди, у тёщи блины даром проси.

Проситель вернулся в компанию, развёл руками, пожал плечами. Там продолжался затеянный разговор.

— В рай у каждого своя дорога.

— Точно-точно. Надысь кулаков тем путём отправили, чтоб колхозы подкормить.

— А церкву закроют, так вообче дорогу забудем, мужики.

— Слыхали — бают: колокол сверзить хотят да колокольню порушить?

— Ну, это не легко будет: строили-то когда? До революции строили. Тогда и люди другие были, и совесть другая. Говорю: на совесть строили-то…

— Нонче мы свой рай строить будем, если с голоду не передохнем.

— Да, поди, не даст страна родная.

— А в двадцать первом, сколько народу в Ровец свезли. Без гробов и панихид. Вот мор так мор был…

Егорка, заметив подозрительный взгляд продавца, выскочил на мороз.

На озере, как только лёд окреп, расчистили катушку. Круглый день там ребятня, а к вечеру не протолкнуться. Егорка прямо из дому в прикрученных намертво самодельных коньках спустился к озеру. Его обступили.

— Где прячешь награбленное? А ну, тащи, а то юшку пустим.

— Вы кому поверили?

— Вот ему, — перед Егоркой вытолкнули Коляна.

— А ну, повтори, — Егорка сжал кулаки.

Фурцев покосился на коньки — не устоит. Шагнул вперёд:

— Мы вместе были. Ты знал всё.

Егорка ударил его, и Колян упал. Сел верхом и молотил бывшего друга по голове. Тот хрипел, извиваясь:

— Ты знал, знал, знал…

Скинули-таки колокол с колокольни. Упал он сверхатуры на бок, глухо ухнул в последний раз, и мёрзлая земля отдалась утробным стоном. Незаметно поп исчез с попадьёю вместе. Звонарь Лагунков помер голодной зимой. Казалось, разом народ про Бога забыл. Лишь блажная Фенечка, побираясь по дворам, истово крестилась:

— Вам простится, вам простится

Осенние пересуды

Тем летом исполнилась Егоркина мечта — приняли его в заготконтору помощником к брату Фёдору и даже зарплату положили. Но и дел прибавилось: не только в Петровке, по окрестным хуторам скупали они у частников молоко. Много ездили, днём и ночью, лесами, с ружьём — красота! Осень подошла. Никто Егорке про школу не поминает — он и рад.

Случилось как-то быть в Бутаже. Заночевали у Ильи с Федосьей. Поутру, позавтракав — хозяин уж в конторе — засобирались в дорогу. Сестра вышла провожать. Стала у калитки, бездумно улыбаясь, концы платка в кулаках держит, подставляя блеклому солнцу лоб. Болит он у неё. Когда муж дерётся, то метит по голове ударить. Давно ли бесшабашный кудряш Илюха улещал её девкою, в любви клялся, а теперь чуть что — в кулаки. Он и сам иногда не скажет, за что бьёт жену. Такая жизнь…

Прощаясь, Федосья машет рукой, платок сползает на плечо. Егорка видит, удивительные волосы у сестры: на свету они пепельно-серебристые, в сумерках голубые, в темноте — как предгрозовое небо, а вообще сильно поседевшие. Безрассудочный взгляд глубоко западает в душу, свербит в спину. Отъехали. Фёдор покачал головой:

— Совсем затюкал бабу, сверчок…

В дороге прихватил дождь. Заштриховал всё небо, лишь в одном месте оставил радужный круг. Закачался, приблизился горизонт. У просёлка чуть особняком стояла могучая берёза — крона стогом. Под её сень направил Фёдор лошадь. Егорка спрятался с головой под плащ, а старший брат спрыгнул с телеги, обошёл Серка, ослабил подпругу, освободил от удил. Стоял, не хоронясь от дождя, наблюдая, как забирает лошадь губами траву, обнажая длинные зубы. Любовно охлопал ладонью мокрый её бок:

— Укатали Сивку крутые горки.

И прибавил весело, повысив голос:

— Эх, жизнь-жизнь, хучь бы ты полегшала…

Егорке не понятна его весёлость, хотелось досадить немного:

— Ты, Фёдор, большой раньше был, а теперь мы скоро вровень будем.

— Усадка произошла. Старые растут в землю, молодые в небо. И ты, жениться будешь, подлаживайся — сколь лет жене до тебя расти, а то смотри, перегонит.

Фёдор часто сводил разговоры к женитьбе и отношениям с женщинами. Стоило какой девчонке окликнуть Егорку и поболтать немного, Фёдор уж зубоскалит: когда свадьба? Матрёна вставала на защиту деверя, кляла мужа Богом, а тот смеётся, оба, мол, безбожники: он — неверующий, она — католичка.