Юность в Железнодольске - Николай Воронов

Мы хмуро обсудили собственное положение, поехали в совхоз «Красный Урал», где и работали на веялках и на погрузке зерна.

Мы ночевали в овощехранилищах, закапываясь в солому.

Дули ледяные ветры. Мы гордились своей холодоустойчивостью: лишь Хасана и меня не брала простуда, но в конце концов она одолела и нас. В школу я вернулся лишь на короткое время: поступил в ремесленное училище. Руководство коммунально-бытового управления не стало отдавать Хасана под суд: выручила справка, в которой было написано, что он самоотверженно боролся за закладку урожая в элеватор совхоза «Красный Урал».

Тимур, когда мы встретились, похвастал, что устроился учеником слесаря-лекальщика в механический цех и что уже сделал себе зажигалку, похожую на авиабомбу.

Около недели я не видел Васю Перерушева. После работы формовщики чугунолитейного цеха отправлялись всем отделением в обжимной цех, чтобы заменить вырубщиков, ушедших на фронт, и орудовали там пневматическими зубилами, сдирая с круглых снарядных заготовок поверхностные изъяны. Двухсменный труд в разных цехах изматывал Васю; в часы отдыха он только то и делал, что спал.

Ивана Затонова я не видел и того дольше. Возвратись, я сразу же понаведывал его, а когда зашел, то руки не успел пожать: его могучая мама вытолкала меня взашей и честила с барачного крыльца, что я сбиваю с пути-истины ее скромного, неиспорченного сыночка, а также угрожала, что открутит мне башку, если я еще вздумаю зайти.

Я встретил Ивана на воскреснике. На территории проката расчищалась площадка под толстолистовой стан, привезенный с юга. Дело было неотложное, государственной важности, поэтому стекались сюда комсомольцы города. Иван смеялся с девчонками, когда я заметил и позвал его. Он покинул их, успокоительно вскинув медную трубчатую тросточку: дескать, не волноваться, мигом обернусь.

Еще петляя среди движущихся людей, он выкрикнул:

— Папаша-то мой, слыхал, что отчудил?

Мне нравился отец Ивана, и я насупился на его радостное «отчудил».

— Правда, отчудил.

— Да иди ты...

— Вот не верит. Он сварил броневую плавку в осно́вной печи. Не в какой-нибудь — в большегрузной, в трехсоттонной.

— Это же здорово!

— Так ведь ни одна нормальная сталеварская голова помышлять об этом не смела!

— За всех сталеваров ты не ручайся. Пошибче припрет, то и в кустарных вагранках возьмемся сталь варить. Конечно, твой отец выдающийся.

— Брось. Просто он любит отрывать от жилетки рукава. Он чудик. Теперь из-за папаши инженеры и ученые из бронебюро должны подвести под плавку теоретический фундамент. Сам Зернов приказал. Американцы, — Иван вдруг осадил до шепота голос, — об этом не трепаться, шумят, будто бы русские пошли на разрушение мартеновских печей. Между прочим, техника у них похлеще нашей. Ихний писатель Драйзер описывает... У него во всех любовных романах описываются огромные города, где много трамваев, паровозов, автомашин и даже электровозов. А дело там происходит в конце прошлого века и в начале этого. А у нас тогда в общем-то на лошадках ездили да на своих двоих.

— Тогда, тогда... Тогда у нас был царизм.

— Правильно. Только я хочу сказать: они раньше развились.

— Ничего. Мы их перегоним.

— Когда-нибудь.

— У нас похлеще смелость. Ты своего отца слабо ценишь. Ничего он не отчудил. Он отличился, и настолько мощно — в историю занесут.

— Собственно, почему ты пропагандируешь мне же моего родного папашу? Да я им пуще всех горжусь. Он своего рода революционер в металлургии.

— Умеешь ты, Ваня, перевертываться!

Он засмеялся:

— Чего бы я тогда прыгал с вышки в воду? Тренировка, Серго.

Едва Иван убежал, мимо меня прошел Затонов. Он был в рабочей робе. Сквозь прожоги в его рукавицах виднелась коричневая кожа рук. Синие стекла очков, привинченных к козырьку, отражали белые облака. Внезапно он оглянулся и весело поглядел на меня чуть раскосыми глазами.

— Эх вы, беглецы. Умыл вас всех Гурджак. Вот вам и иптеллипупс.

Глава вторая

Валя Соболевская — белокурая веселая девчонка. Не просто веселая — на редкость. Только среди девчонок могут быть такие отрадные натуры. Мальчишки? Мальчишки любят озорную потеху, смех до упаду, но не способны радоваться так безотчетно, как девчонки.

Валя белокура тоже на удивление. Почти у всех, кто родился с льняными волосами, головы русеют в школе, а у нее нисколько не потемнели, только перестали виться. Прямые волосы ей больше к лицу, чем кудри.

Наверно, потому, что Валя Соболевская была на редкость белокурой и веселой, школьники в нее влюблялись повально. Врожденная жизнерадостность помогала ей невозмутимо выдерживать эту повальную влюбленность и «ни с кем не ходить».

Валя жила с матерью и двумя сестренками, и они были тоже красивыми, белокурыми, неунывающими.

Мне внезапно захотелось увидеть Валю. Она училась в восьмом классе. В школе, до поступления в ремесленное училище, я немножко с ней дружил. Было воскресенье. Густо падали огромные, как шапки одуванчиков, хлопья снега. Валин барак стоял у подошвы Первой Сосновой, выше магазина.

Сквозь приоткрытую дверь комнаты Соболевских просачивался детский говор. Вокруг стола сидели мальчики и девочки, что-то ели из железных тарелок, покрытых эмалью, и чем-то запивали еду из шершавых глиняных кружек. На лавке вдоль стены спинами к окну тоже сидели подростки — мордашки опечалены ожиданием. Я подумал, что у Соболевских поминки по отцу. Одни едят, другие ожидают своей очереди.

Бабушка часто таскала меня на поминки, и я так возненавидел их, что скрывался где-нибудь на заводе, чтобы она не повела меня силком. Я вернулся бы домой, если бы не желание увидеть Валю.

Я стал объяснять, зачем пришел, но она зажала уши и, сияя глазищами, велела сесть на койку.

Оказалось — у нее именины. Ждать пришлось долго. Я проголодался. Лицо, наверно, стало таким же вытянуто-скорбным, как у тех девчонок и мальчишек, которых я увидел из коридора.

Валя помогала матери печь оладьи, разливать морс, накладывать кулагу, пахнущую калиной. Валя, казалось, не обращала внимания на меня, но я чувствовал, что она ни на минуту не забывает обо мне.

Когда ее мать, промывальщица паровоза, ушла вечером на смену, Валя быстренько выпроводила гостей, кроме двух близких подружек, и отправилась к соседям за патефоном. Патефон ей не дали, но она сказала, что все равно мы будем праздновать, и закрыла дверь на ключ.

Валя вытащила из-под кровати бутыль, заткнутую деревянной пробкой. В бутыли прыгала, кружась, бражка цвета чайной заварки.

— Она бродит, Сереж. Почти готова, Сереж.

Валя предупредила сестренок, чтобы они не проболтались матери, и принялась вытаскивать затычку.

Мы опьянели, выпив по стакану браги. Принялись играть в жмурки. У Соболевских четыре кровати, и Валя, спасаясь от подружки или сестренки, которая водила, перелетывала с кровати на кровать.

Когда галил я, мне казалось, что кто-то время от времени прикасался губами к моей щеке. Я старался никого не ловить, кроме Вали, но поймать ее невозможно: услыхал — скрипнула кровать слева, и тотчас слышишь шелест юбки в воздухе, и тут же свистнет кровать справа.

В углу за пестрой занавеской висел у Соболевских умывальник. Валя, боязливо-радостно попискивая, юркнула за занавеску. Я притронулся к острым косточкам на скате ее плеча и отвел руки, будто не почувствовал, что это она, затем тронул запотелый алюминий умывальника. Валя не поняла моего притворства и клюнула пальцем в мое запястье. Я схватил ее руку, сорвал с глаз повязку, ткнулся лбом в ее раскаленный лоб и отпрянул.

Ушли подружки Вали, легли спать ее сестренки. Она все не отпускала меня. Да я и не хотел уходить.

К девчонкам я относился дерзко, особенно к тем, которым нравился, но тому, что Валя не хочет расстаться со мной, был счастлив.

Но все-таки уговаривал ее, чтобы не ходила меня провожать. Признаться, я боялся больше не того, что на обратном пути ее обидят, а того, что нас увидят вместе и станут подтрунивать.

От барачного крыльца до магазина чернела ледяная дорожка. Валя взяла меня за руку и покатилась к магазину. Я мчался рядом, глядя на ее притворно-испуганное веселое лицо.

Подле магазина толпились оркестранты-духовики. Они шли из железнодорожного клуба, где играли на танцах, и остановились поболтать, прежде чем разойтись по своим баракам. Духовики были со своими сияющими латунью инструментами: басами, баритонами, альтгорном, тромбоном, валторной, литаврами. Духовики глядели на нас. Они знали меня. Я частенько толокся в комнате-«духоперке». Драил трубы, таскал пюпитры и стулья на сцену. За это флейтист Корояни учил меня играть на сопилке.

Я застеснялся. Корояни, самый фасонистый и занудливый из всех, обрадовался.