Вьюга юности - Ксения Беленкова

– Мне кажется, я знаю человека, который сможет нам помочь. Одевайся! – уверенно скомандовала она, чувствуя, как пойманная рыба-мысль трепещет на крючке.

Ребята шли к покосившейся избушке Павла Львовича и не могли наговориться. Саша рассказывала обо всем, что произошло с ней за последние дни: про подслушанный разговор родителей, про беседу с художником, про историю тети Кати. А зимний ветер разносил их беседу по Истре, теряя отголоски слов на верхушках сугробов и среди тощих ветвей обступающего овраг леса…

– Почему же ты сразу не спросила обо всем у бабушки? – спрашивал Миша.

И Саша пыталась в который раз ответить себе на этот вопрос. Как она могла приехать на праздник и вместо подарка вывалить на бабушку всю эту историю – призвать к ответу и омрачить торжество? Неужели Саше просто не хотелось испортить близким Новый год, или же она до последнего сама отчаянно боялась узнать правду? Саша подумала, что на пути к цели труднее всего бывает сделать первый и последний шаг…

– Не знаю, – честно ответила она.

Наверное, ей нужно было дать чувствам и мыслям покипеть, чтобы не выплескивать наружу пену. Теперь, когда она так долго носилась с чужой тайной, у Саши не осталось сил на крики, злость и ругань. Внутри все переварилось, и сухим остатком лежали факты, которые можно было использовать с толком.

Павел Львович открыл дверь не сразу. Вид у него был еще более истощенный, хотя глаза горели сильнее, чем когда-либо. Художник не удивился гостям, он озабоченно прошел в дом, жестом приглашая их за собой.

Посреди комнаты стоял старенький мольберт, а на нем возвышалась законченная картина – юная девушка с тревожными глазами теребила угол накинутого на плечи пухового платка.

– Это я? – Саша не могла оторвать глаз от холста.

– Вот так Сашка! – Миша склонился над картиной, потом чуть отступил и посмотрел на нее с нового ракурса. – И она, и не она…

– А это вовсе не Саша, – улыбнулся Павел Львович. – Это ее мама в пятнадцать лет.

И все замерли возле картины, всматриваясь в тревожные глаза девушки, где каждый искал ответ на один и тот же вопрос. Будто бы она сама явилась из прошлого, чтобы раскрыть свои секреты. И вот сейчас, оказавшись перед близкими людьми, так трогательно и беззащитно взирала с полотна: то ли прося за что-то прощение, то ли ища поддержки…

Миша пристальнее остальных всматривался в родное лицо.

– Думаю, это моя мать, – выпалил он, оторвал взгляд от картины и испытующе уставился на Павла Львовича.

Тот рассеянно закивал, переступая с ноги на ногу и не находя нужных слов.

– Да, да да, – бурчал он себе под нос, на удивление, вовсе не переча. – Я тоже так думаю…

Павел Львович сначала протянул руку, попытавшись дотронуться до Миши, но на полпути остановился. А рука так и зависла нерешительно в воздухе. И теперь Павел Львович, казалось, весь погрузился в воспоминания. Он уже не видел и не слышал ничего вокруг. Губы его сначала неслышно двигались, будто жуя сами себя, а потом он заговорил:

– Больше двадцати лет назад я рисовал ее портрет в этой же комнате. – Его слова доносились словно из того времени, так тихо и далеко звучал голос. – Это был трудный год, уходил ее отец. Ей было всего пятнадцать, а мне чуть больше двадцати шести. Но мы любили друг друга. Хотя я люблю ее до сих пор…

Художник побледнел сильнее обычного, но на щеках проступил нервный румянец, от чего он странным образом стал напоминать матрешку.

– Расскажите нам все, что тогда произошло, – осторожно, боясь спугнуть рождающуюся правду, попросила Саша. – Это очень-очень важно!

– А я очень хочу знать имя своего настоящего отца! – Миша сделал шаг к Павлу Львовичу, но, не выдержав его затравленного взгляда, опустил глаза.

Художник закивал, нервно прошелся по комнате, а потом начал свой сбивчивый, но откровенный рассказ. Слушая его историю, Саша и Миша будто бы перенеслись на двадцать лет назад. Комната совсем не изменилась: время висит над такими местами и почти не касается их, легко ложась слоями пыли на прошлое. Картинки былого вспыхивали перед глазами: вот девушка с Сашиным лицом оплакивает на плече молодого художника болезнь своего отца. Вот они робко обнимаются и забывают обо всем: крадут у жизни лучшее, оставляя беды где-то там – за любовью…

– Мне казалось, что ее любовь оборвал уход отца, – Павел Львович стоял сейчас в двух мирах одной комнаты. – Все сразу переменилось, будто смерть жила рядом с нашей любовью, постоянно подпитывая ее. Забрав же свое и отступив, она унесла с собой и наше чувство. Мы перестали встречаться. Я все время твердил, что готов ждать и хочу жениться, но меня отталкивали, не слушали. А потом она уехала в Крым и, вернувшись через полгода, сказала: «Между нами ничего не может быть…»

Павел Львович будто бы снова переживал все эти события, и его лицо невероятным образом молодело, когда он говорил о прошлом. Художник подошел к Мише. И тут Саша впервые увидела – как же они похожи: даже не чертами лица, а его выражением, мимикой. Они смотрели друг на друга – растерянные, ищущие и ждущие тепла друг от друга.

– А теперь я думаю, что причиной нашей разлуки явился ты, – Павел Львович сам испугался своих слов и тут же продолжил: – Но одновременно ты объединил два сердца в одном. Ты стал воплощением нашей любви!.. Думаю, сразу после смерти отца твоя мать узнала, что ждет ребенка. Скорее всего, она отчаянно боялась, что меня осудят, если эта история всплывет наружу…

Павел Львович вздохнул и на несколько секунд закрыл глаза. Было видно, как трудно ему дается разговор. В этот момент Саша задумалась, сколько же времени художник готовил эту речь, проводя часы, а может, и дни возле холста, над портретом ее матери? Быть может, сразу после их последнего разговора Павел Петрович уже решил во всем признаться сыну. И лишь выжидал момент…

Передохнув, художник продолжил:

– Меня не приговорил тогда закон, но жизнь знает своих преступников лучше любого суда. Теперь я ухожу так же, как когда-то уходил ее отец – ваш с Сашей дед, – Павел Львович грустно улыбнулся. – Но, поймите, я ничуть не жалею, что любил и был любимым. И главное – у меня есть сын!

На этих словах плечи у Миши вздрогнули. Саша видела, скольких сил ему стоит сдерживать себя. А Павел Львович будто бы хотел отпустить свое прошлое до конца и все говорил-говорил:

– Я всегда подозревал, что ты мой сын, но мне твердили твердое: «Нет!» Твоя мама, точно орлица, охраняла свой тихий мир, боясь потревожить прошлое. С каждым годом она взрослела. И я видел, как ошиваются возле вашего дома ее ухажеры, но никого не пускали дальше порога. А потом она поступила в Московский университет, и тогда появился Сашин папа. Уверенный, обеспеченный и, что меня больше всего раздражало, – действительно симпатичный и веселый парень. Мне же досталась лишь скромная роль друга семьи. На большее я и не смел надеяться. – Павел Львович расставался с прошлым, словно сбрасывая тяжелый рюкзак, и с каждым словом все шире расправлял грудь. – Думаю, своими страданиями я отдал жизни все долги. Остался последний – мы все должны были узнать правду. И Саша привезла ее нам, как новогодний подарок, что залежался под елкой больше двадцати лет. Сынок, ты вправе сердиться и осуждать мои поступки, но знай – в жизни у меня не было людей дороже тебя и твоей мамы, и я все время старался доказывать это…