Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги - Айдын Шем

Болта засмеялся и придвинул к мальчику блюдо.

- Давай, сынок, ешь! Не стесняйся, вот сахар возьми.

Февзи вопросительно смотрел на своего эмдже. Тот кивнул ему, - ешь, мол.

Стараясь соблюдать приличие мальчик стал уплетать хлеб, запивая его чаем и хрустя сахаром, который он видел до этого лет пять назад. Болта-бай опять засмеялся. Парторг и другие мужчины не смеялись и молча смотрели на изможденных старика и ребенка.

- Ахмедов, завези в четвертое отделение пшеницы и кукурузы. Посмотри, чего еще там можно им отвезти.

И обратился к старику.

- Ешьте, отец, не стесняйтесь. Эй, Болта-бай, принеси еще лепешек.

Мурат-эмдже почувствовал человечность обращения и позволил себе немного расслабиться. Он сам налил в пиалу чаю (Болта, разливальщик, пошел в машину за лепешками), бросил в пиалу кусочек сахара и поискал глазами чайную ложку. Не увидев на столе таковой он удивился про себя и не спеша стал есть.

Пришел Болта с двумя нанами. Мужчины стали говорить о делах, чтобы не смущать своим вниманием изголодавшихся гостей. Переселенцы и в центральном отделении и в других были в очень тяжелом положении, умирали от недоедания и болезней. Но они регулярно получали какие-то продукты, их жилье как-то было обустроено. Эти же несчастные явились из небытия, об их существовании уже больше месяца никто не вспоминал. Переселенцы-татары после окончания сельхозработ самостоятельно перемещались между отделениями в поисках родных и знакомых, и даже переходили в соседние совхозы. Не имея сведений из отдаленного и считавшегося малоперспективным четвертого отделения, руководство совхоза сочло его опустевшим. Человек, даже в не самом лучшем своем воплощении, не полностью лишен сочувствия к себе подобным. И как бы искупая вину перед оставленными на произвол судьбы людьми, парторг приказал завести продукты обитателям барака в четвертом отделении.

Старик допил чай из пиалы и поблагодарив отодвинулся от стола. Февзи почти утолил свой, ставший уже хроническим, голод, но если бы не строгий взгляд Мурата-эмдже, он не отодвинулся бы от еды. Парторг увидел, что несчастные его посетители перестали есть и сделал знак рукой своему шоферу. Тот сделал кулек из лежавшей на подоконнике газеты, вложил в него принесенные им два нана, смел туда же все кусочки наломанных лепешек вместе с кусочками сахара и вручил кулек мальчику.

- Сегодня вечером вам завезут еду, вы там поживите. Мы будем вас считать сторожами, да? Ну, идите.

 Старик встал и искренне стал благодарить на смеси русского и нескольких усвоенных за эти месяцы узбекских слов.

- Катта рахмат! – Большое спасибо! Очень хорошие люди! Спасибо, катта спасибо... - и добавил по-татарски: - Алла разы олсун, балаларым! – Да будет с вами согласие Аллаха, дети мои!

Февзи, довольный и благостный от еды, улыбался во весь рот:

- Рахмат, рахмат!

Хоп, хоп - ответил нетерпеливо парторг и добавил: - Сегодня или завтра продукты вам привезут.

Для старика и мальчика обратный путь показался и короче, и легче. Они принесли больным и потерявшим надежду женщинам еду и, что было важнее, надежду. Принесенные хлеб и сахар разделили на всех, Увидев сахар старушки вспомнили о кофе, вспомнив о кофе заговорили о прошлом. Февзи, заснул крепким молодым сном. До поздней ночи сидели пятеро пока еще живых крымских татар, с тихой печалью вспоминали свою деревню, своих близких, и тех, кто похоронен в родной земле, и тех, кто зарыт здесь, в двадцати шагах от барака...

Утром умиротворенность вчерашнего вечера рассеялась. В свете дня яснее представилась безнадежность их положения. Если даже начальник не обманет и пришлет зерно, то и тогда мало было шансов пережить зиму для больных и истощенных немолодых людей. В теплые летние дни недоедание и болезни унесли жизни более двух десятков детей и взрослых. Чего же можно было ожидать в зимние холода? Хорошо бы спасти мальчишку - эта мысль сверлила мозг не только матери. Если бы только начальник не обманул и прислал бы зерна...

Начальник не обманул. Но, получив на складе по подписанной парторгом накладной полмешка пшеницы и мешок кукурузы, главный агроном Ахмедов велел своему шоферу завести пшеницу к своей матери, у которой гостили родственники из неурожайной Арыси. Шофер выполнил приказание своего начальника, но потом заехал к себе домой и отсыпал в свои скудные закрома более половины мешка кукурузы - зима только начиналась, а детей у него было пятеро. Так что получили шестеро переселенцев менее полумешка зерен кукурузы. Дед Мурат огорчился было малостью обещанной помощи, но потом решил, что дорогу к начальству совхоза он уже знает и когда зерно закончится надо будет вновь идти туда же.

Вскоре на смену сравнительно теплой погоде пришли холода, настоящие морозы. Грязь покрылась тонкой ледяной коркой и ходить босиком стало невозможным. Февзи обматывал ноги обрывками джутового мешка и надевал оставленные ему туфли Мелиха-абла. Голь, как известно, на выдумку хитра. Мурат-эмдже и мальчик разжигали на земляном полу барака несколько костров, небольших костров, чтобы не устроить пожара, но по всей длине занимаемых шестью живыми душами нар. Сухая гуза-пая горела с малым дымом и давала хороший жар. В костер клали несколько найденных на территории обожженных кирпичей, которые заворачивали в джутовую ткань от старых мешков и брали на ночь на лежанку - в "постель". Вот так надеялись пережить зиму. К тому времени в живых остались Фатиме с сыном, старик Мурат с женой и еще две пожилые больные женщины, которые похоронили еще летом своих ближних и которым было ниспослано войти живыми в эту зиму, для того, возможно, чтобы рассказать о зимних холодах и небывалых тяготах земных там, в истинном мире...

В один из дней тихо скончалась жена Мурата-эмдже старая бабушка Невзие. Старик и мальчик вырыли в еще не промерзшей земле яму с подбоем, старик прочитал над женой молитву и еще одну дочь Крыма приняла чужая азиатская земля.

В ту ночь Мурат-эмдже продумал одну мысль. Наутро он отошел с мальчиком в отдаленный угол барака.

- Февзи-оглум, слушай меня. Зима еще только начинается, нас здесь три старых человека, которые вряд ли доживут до весны. Только у тебя и твоей матери есть шанс выжить. Но могилы для умерших придется копать тебе. Я прошу тебя, сынок, вырой могилы, пока земля не заледенела. Если все они или некоторые окажутся ненужными - слава Аллаху! Но оставить мусульманина не захороненным нельзя и забота об этом достается тебе. Сделай так, как я тебе сказал, сынок. Но чтобы женщины о том не узнали.

Февзи молча выслушал эмдже и без слов согласно кивнул головой. В этом двенадцатилетнем ребенке созревало подсознательное чувство ответственности не только за себя, но и за ближних. Жизнь в нечеловеческих условиях, когда смерть окружающих его взрослых и детей из маловероятного несчастья становилась обыденностью, чем-то ежедневно ожидаемым, когда были забыты смех и радость, когда все вокруг было чужим - эта жизнь исподволь формировала в нем характер вожака, но не того вожака, который требует от членов клана покорности и части добычи, а вождя, который выводит племя из плена, из чащи дикого леса, из песков пустыни. Он не ставил перед собой осознанных задач, но на уровне эмоций он ощущал, что если волей Всевышнего суждено выжить только ему и его маме, то он, выживший, будет искать своих тоже оставшихся в живых соплеменников по всему миру, чтобы соединиться с ними, продолжить жизнь свою в детях и внуках, рассказать им об этих гибельных годах, о мечтах не доживших до возвращения на родину, о врагах, о том, чего никогда ни в каком поколении нельзя простить. Двенадцатилетний мальчик брал на себя ответственность за будущее.

 Со дня этого разговора Февзи начал копать ямы на краю запорошенного снегом хлопкового поля. Он копал три ямы.

Фатиме слабела день ото дня. Дело было не только в том, что она ограничивала себя и в без того скудном пайке, отдавая половину суточного рациона ничего не подозревающему сыну. Ее точила изнутри болезнь, которой врачи, наверное, не могли бы дать названия и от которой многие крымчане умирали так же часто, как умирали от малярии и дизентерии. Эта болезнь происходила от другого вкуса здешнего воздуха и здешней воды, от несравнимости покинутого и имеющегося, от обиды, от смерти самых близких, от ужаса всех человеческих потерь. Долгими ноябрьскими вечерами она не могла заснуть, вспоминала прежнюю жизнь. Вспоминала мужа, которого призвали в армию еще в тридцать девятом и от которого она перестала получать письма с самого начала войны, и неизвестно, скувырнулся ли он от немецкой пули где-то в полях России еще в первых боях или пробивается и сейчас в рядах Красной армии к границам Германии. А письма его потеряли почтальоны... Вспоминала, как рожала сыновей, как играли они на руках у отца, как укладывала она их в теплые и чистые постельки. Никак не хотела она вспоминать о смерти своего младшенького, отгоняла видения этого и последующих дней. Она думала о своем маленьком Эдемчике как о живом, представляла себе как она будет танцевать на свадьбах обоих своих мальчиков, танцевать агъыр ава ве хайтарма лицом к лицу с мужем. И под утро засыпала в приятных грезах, чтобы проснувшись утром тоже не думать о горьком, а думать только о Февзи, только о том, что он должен выжить и выживет, - так велит Аллах...