Землетрясение. Головокружение - Лазарь Карелин

— Душно! Ну, давайте выпьем, друзья. Как вы тут?..

За разговорами, за выпивкой незаметно скрадывался вечер. Будто уговорились все ни о чём серьёзном не поминать. О Воробьеве не было произнесено ни слова, о Бочкове — ни слова, о новой картине — ни слова. Смешные все раздобывались для застолья истории. Про Бурцева, которого министерство премировало автомобилем «Москвич», подчеркнув тем самым своё к нему расположение. И вот этот «Москвич» прибыл недавно в Ашхабад. Машину доставили на студийный двор, и старик на глазах у всей студии решил было сесть за руль. Но с первого раза это у него не получилось. Машина маленькая, а Бурцев разве что на вершок поменьше Петра Великого. Но ничего, приспособился, ездит на своём «Москвиче», складываясь в нём, как перочинный ножик. И горд непомерно. Ведь во всём городе насчитывается пока три «Москвича».

И ещё одну смешную историю припомнили. Про Шкалика. Пропал вдруг в один прекрасный день Шкалик. Пришёл на студию и сгинул. Ищут–ищут и не могут найти. Наконец кто‑то забрёл в душевую. Смотрит, сидит там Шкалик в чём мать родила на скамеечке, посинел весь от холода, зубами пощёлкивает, но и пальцем пошевелить боится. Что такое?! Оказывается, когда Шкалик после душа начал вытираться, вдруг свалился к нему на плечо какой‑то жук. Скорпион, конечно! Вот Шкалик и замер. И жук тоже замер. Большой испугался маленького, маленький — большого. Тот, кто обнаружил Шкалика, знал толк в скорпионах. На плече у Шкалика не скорпион сидел, а обыкновенный навозный жук. И жук этот был немедленно выброшен за дверь.

И ещё, и ещё рассказывались всякие смешные истории. И все смеялись как сумасшедшие любой глупости, всякому смешному словечку. И громче всех смеялась Марьям. И всякий раз дольше всех. Но вдруг обрывала смех, замирая, к чему‑то прислушиваясь. Ей было невесело, не радостно, хоть она и громче всех смеялась, и её знобило, она всё время скрещивала руки, грея плечи ладонями.

Первым спохватился Клыч:

— Поздно. Мне пора. Жена ждёт.

Птицин проводил его до двери, будто это Птицин был здесь хозяином. У порога он вдруг обнял Клыча и поцеловал в щеку.

— Клычик, дорогой, — сказал он. — Я ведь с тобой на аэродроме и не поздоровался как следует. Эх, друг, друг… »

Что это с Володей Птициным? Клыч смотрел на него, ничего не понимая, потом улыбнулся ему сочувственно и шагнул в ночь.

— Целуй уж и меня, — сказал Гриша Рухович и тоже пошёл к двери. — Пора, пора спать. Спасибо за угощение, Сергей Петрович.

Птицин обнял Руховича.

— Эх, друг, друг! — сказал за него Гриша и подмигнул Денисову и Марьям.

— Не шути с этим, — строго сказал Птицин. — Ну, ступай.

Только ушёл Рухович, только затихли его шаги за калиткой, как Марьям выскочила из‑за стола и вдруг принялась кричать:

— Смеётесь! Веселитесь! А у этого Воробьева целый портфель набит всякими бумажками против нас! Он с этим портфелем и не расстаётся! Он его под голову кладёт, когда спит! Он нас погубит! Погубит! Он и Бочков!

Денисов тоже вскочил.

— Да перестань ты! Слышишь?! Надоело!

Марьям опешила. Это было новостью для неё — такой его окрик.

— Ах, ты кричишь на меня? — Она заговорила шёпотом. — Вот! Вот уж ты и кричишь на меня! Я так и знала…

Денисов опомнился, быстро подошёл к ней, обнял.

— Прости меня, я очень устал. Страшно устал. Ну что, ну что тебе дался этот человек с портфелем? Завтра же я решительно поговорю с ним. Акт ревизии на стол, и пусть отправляется восвояси!

— О, ты смелый, а я трусиха. — Марьям медленно отвела руки Денисова. — Я боюсь, боюсь… Вот ты уже кричишь на меня… Это он, это из‑за него, да? Ты встревожен?

— Глупости! Марьям, умоляю тебя, довольно об этом. Все письма об этом, все телеграммы об этом. Довольно!

— Хорошо, я больше не буду. — Она покорно склонила голову и вдруг застыла, снова к чему‑то прислушавшись. Слушала, слушала, и удивлением, страхом ширились её глаза. — Слышите? Вы слышите?

Денисов и Птицин прислушались.

— Просто ветер в саду разбушевался, — сказал Денисов. — Ты об этом?

— Нет.

— Это песок в воздухе скрипит, — сказал Птицин. — Все‑таки местечко, я вам доложу.

— Нет, это не песок. Нет, мне почудилось. Спать, спать давайте! Поздно!

— Я заночую у вас на террасе, — сказал Птицин. — Можно? Не хочется брести по городу. Ноги устали, весь устал.

— Ночуй! — разрешила Марьям. — Возьми вот коврик, вот тебе подушка, одеяло. На террасе сегодня только и спать. Душно!

Птицин принял из рук Марьям коврик, подушку, одеяло и стоял нескладный, понурый, глядя поверх вещей на Марьям. И вдруг Марьям тоже глянула на него и чего‑то устыдилась. Лицо у неё пристыженным стало и жалким. О миг последний, запечатлись! Птицин покивал ей, прощая, все прощая, и, мешковато повернувшись, шагнул за порог.

А Марьям, захлопнув рывком дверь, кинулась к тахте, запрокидывая руки, всхлипывая и улыбаясь.

— А ты, ты любишь меня?..

Денисов не ответил. Он курил, отойдя к окну, выходившему во двор, единственному в доме окну без решётки. Курил и смотрел на затянутое пылью ночное небо с большими тусклыми звёздами. Скверно у него было на душе и стыдно. Он прислушался, как кряхтел, укладываясь на террасе, Птицин. Прислушался, как бушевал ветер в саду, оголяя виноградник. Потом Денисов пригасил папиросу и пошёл к Марьям.

— Обними меня… — сохлыми губами шепнула она.

…И он вдруг сжал её и рванул, и она задохнулась в его могучих руках. Но то был не он, не любимый, то было землетрясение…

Да, то было землетрясение, начались те самые одиннадцать секунд, когда земля шесть секунд металась из стороны в сторону, как взбесившаяся львица в клетке, а пять секунд уминала все ногами, будто взбесившаяся слониха. А потом земля улеглась и снова стала матерью–землёй. »

Птицин ещё не спал, когда терраса рванулась из‑под него, а небо опрокинулось и деревья в саду легли к земле, поднялись и снова легли.

Птицин вскочил. «Война?! Бомбят?!» Гудела земля. Сотрясалась земля, но то была не война… А что же, что?!..

Шаг один — и Птицин был бы в саду, где ничто не могло обрушиться ему на голову. Но он повернулся и шагнул в дверной проём дома, за распахнувшуюся криво дверь, шагнул в обрушивающийся дом.

Он увидел нагую Марьям, изогнувшуюся, сжатую, придавленную стеной. Он увидел, что ещё какая‑то балка падает на неё, скользя и нацеливаясь ей в грудь. И он бросился к Марьям, вытянув руки. И не увидел, что такая же балка падала на него самого. Он только услышал странный хруст и изумился этому хрусту, но поняв, что это его переламывается шея, что он убит.

А Денисов ускользнул от смерти. Какая‑то сила отбросила его от Марьям. Он вскочил. Ещё один толчок швырнул его к стене. Повезло ему! Эта стена выходила во двор, в ней было окно без решётки. И это окно зияло дырой в спокойное звёздное небо. Ещё один толчок — извне или изнутри, как понять? — и Денисов вывалился в оконную дыру и упал, расшиб лицо о землю.

Когда его швыряло из стороны в сторону, он увидел или ему померещилось, что он увидел, как вбежал в комнату Птицин. И балки, поползшие с потолка, увидел. Или ему померещилось? А когда он упал, он услышал, как падает дом. Он приподнялся на руках и увидел, как рушатся стены, как оседает, лопаясь, сотрясаясь, стена, за которой лежала Марьям. Он закричал, вскакивая, и снова упал, не устояв на подпрыгивающих ногах. И снова ткнулся лицом в землю, расшибая губы и слыша ими, как содрогается и гудит земля. От этого можно было сойти с ума, и он сошёл с ума и пополз куда‑то в темноту, а потом поднялся и побежал, задыхаясь от пыли, ослепнув, не видя ни единого огонька вокруг. А огней и не было. Во всём городе погас свет. Да и города уже не было. Были груды развалин таких же, как дом Денисова.

Земля больше не сотрясалась под ногами. Но Денисов всё равно бежал, подпрыгивая, заваливаясь, подламываясь в коленях. Его ноги разучились делать своё дело, изверились в незыблемости земной опоры.

Земля отбуйствовала, но то, что сотворила она за одиннадцать секунд, весь этот ужас, который родился в её судорогах, он не сгинул. Гибли, задыхаясь, в развалинах люди. Начались пожары. Многие души не выдержали, смешались перед неведомым и пошатнулись. И так же, как Денисов, бежали, бежали в клубах пыли куда‑то люди, крича, простирая руки, в смятенном сознании своём отыскивая нужные слова, чтобы понять, опомниться. И множество слов понадобилось выкрикнуть иным, прежде чем вспомнили они то главное, то единственное слово, которое всё объясняло. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ!

Сам ли Денисов набрёл на это слово или услышал его в чьём‑либо выкрике, но когда и он его выкрикнул, он опомнился. Он остановился, недоумевая, почему куда‑то бежал. Куда он бежал? Зачем? Он огляделся, стараясь понять, где он. Далеко же он забежал. Он обнаружил себя у рухнувших стен гостиницы «Дом Советов». Он узнал этот дом по уцелевшим колоннам. Он оглядел себя, он был в одних трусах, босой. И вдруг он все вспомнил! Марьям на тахте, балку, которая заскользила с потолка, Птицина в дверях, себя вспомнил, метнувшегося в окно. И закричал, как кричит человек, когда на него наезжает поезд. И бросился бежать. Назад!