Кто правит бал - Фридрих Незнанский

— Она замыкается в свою скорлупу, вращает глазами и усами и вредничает. Но не в этом суть. Мы сейчас не об Ирине Генриховне, а о Элеоноре Львовне. Не томи, пожалуйста.

Качалова, однако, решила покапризничать. Она попыталась свернуть ухо Турецкого в трубочку, а когда ей это не удалось, недовольно наморщила носик и стала дуть в него. Турецкий встряхнулся, как мокрый фокстерьер, чудом удержав равновесие, но высвободил многострадальное ухо.

— Ну, Вер, — прогундосил он. — Какой подарок?

— А что мне будет, если я расскажу?

Турецкий в ответ зверски ощерился и схватил ее за горло.

— Если ты мне не расскажешь, я тэбя зарэжу.

— Кинжалом?

— А то чем же?

— Ну так это не угроза, — развеселилась Качалова. — Скорее наоборот.

— Да? — озадачился Турецкий. — Ну тогда… Тогда… — Но с воображением было туго, и он, глупо поморгав, смог родить только: — Тогда все, что захочешь.

— Ну, смотри. Я ловлю тебя на слове. Чтобы потом не отпирался!

Турецкий гордо вскинул подбородок.

— И не подумаю. Слово джигита.

Верочка удовлетворенно повозюкалась у него на коленях и для затравки опять подула в ухо.

— Ну, слушай, это просто замечательная история. — Для разнообразия она подула ему в глаз и начала: — В общем, бабуся, как ты, возможно, догадываешься, не всегда была бабусей. А была она в молодости очень даже молодой и красивой девушкой. Опять же актрисой.

— «Красота-а актрисы так обманчива-а», — подвывая, запел Турецкий. Но вовремя сообразил, что если Веру под музыку потянет танцевать, то загадочную историю он не услышит никогда, и заткнулся.

Вера кивнула:

— Бабуся была очаровательной девушкой. И, как у всякой очаровательной девушки, актрисы опять же, у нее была толпа поклонников. И среди них — представляешь, как романтично? — один бедный художник.

Верочка широко махнула рукой, очевидно, демонстрируя Турецкому эту самую романтичность. Турецкий честно посмотрел в направлении, указанном Верой, но в темноте ничего, кроме кучки собачьего дерьма, не различил, однако на всякий случай согласно кивнул.

— Когда к бабусе пришел успех, а произошло это довольно быстро, ибо она была действительно талантливой актрисой… — Тут Вера понизила голос до шепота и, совершенно интимно прижавшись к Турецкому, зашептала ему в ухо: — Ее ведь даже в Москву приглашали, представляешь? А она не поехала, отказалась. — В дальнейшем повествовании, видимо, страшной тайны не было, потому что Вера выпрямилась и продолжила уже в полный голос: — Так вот Муза, богема, бомонд, овации и прочая дребедень, сам понимаешь. И она, конечно, не обращала никакого внимания на бедного художника. А он страдал по ней. Влюбился по-настоящему и пронес свое чувство через всю жизнь. Замечательно, правда?

Голос Веры зазвенел, как у первых комсомолок на коммунистическом субботнике. Она, видимо, сжившись с повествованием, уже не могла сидеть спокойно, а то и дело подпрыгивала на коленях, чем ужасно нервировала Турецкого.

— Так как он был художником, то, естественно, рисовал ее. Во всяких видах: и в ролях на сцене и просто так. В общем, целую кучу бабусиных портретов нарисовал. А еще у него была мечта: он всю жизнь мечтал написать ее обнаженной. Ему, видишь ли, казалось, что голая натура полнее выразит ее божественный образ.

Турецкий подумал, что здесь он, пожалуй, согласился бы с художником.

— Только выдумывать он не хотел. Был уверен, что в натуре бабуся прекраснее, чем он может придумать в самых лучших мечтах. Он много раз просил бабусю позировать ему, но она так ни разу и не согласилась — до художника ли ей было? Ну и тогда художник начал рисовать сам себя. В смысле свою обнаженную натуру — она-то всегда была у него под рукой. Но только по краям холста, а в центре всегда оставлял место для своего божества. То есть лицо есть, а тела нет — пустое место. Долгие годы он шлифовал этот шедевр, исправляя свои изображения и не трогая бабусю.

Верочка вздохнула, видимо, вспоминая картину.

— Ну а дальше? — нетерпеливо спросил Турецкий.

— Дальше? А дальше — время шло. В общем, в итоге спустя много лет Элеонора Львовна наконец задумалась. Ну и вот, — Верочка прыснула и тряхнула головой, — в свои восемьдесят четыре года она решила сделать себе подарок и заказала художнику свой портрет. Таки обнаженную натуру.

Вера зашлась в смехе, а вместе с ней и Турецкий, представив себе современную Элеонору Львовну в роли натурщицы.

— Художник был вне себя от счастья, когда она согласилась. И только когда взглянул в мастерской на тело возлюбленной, пожалел, что не нарисовал ее раньше. Однако — что значит сила любви! — он, глядя на старуху, нарисовал юную красавицу — такую, какой она была в молодости, по крайней мере, она говорит, что очень похоже. А Ирина твоя — видел бы ты ее в тот момент — чуть в обморок не упала, когда увидела этот разврат. Бабуся оскорбилась, она-то хотела похвастаться.

Турецкий отсидел уже себе все что можно и, главное, не испытывал ни малейшего удовольствия, история оказалась слишком длинной, они, кажется, начинали трезветь, а ожидаемой близости так и не возникло. Он постарался усесться поудобнее, зачерпнул воды из фонтана и вылил Вере на коленку. Развлечение ей понравилось, она, заговорщически улыбаясь, ответила тем же — немедленно вылила ему за шиворот полную пригоршню.

— Послушай, Саша, вода — твоя родная стихия, я знала, что тебе понравится.

Он осторожно заерзал, но как он ни осторожничал — случилось то, что должно было случиться. Он почувствовал легкое головокружение и в следующую секунду съехал одной ногой в воду, изо всех сил цепляясь за скользкий, им же забрызганный бортик. Он провалился примерно по колено, Вера в последний момент успела соскочить и теперь складывалась от хохота, с трудом удерживаясь на высоких каблуках. Турецкий пробалансировал в этой идиотской позе еще некоторое время. Хуже всего то, что голова пошла кругом, и он опасался, что в своем погружении не остановится на достигнутом.

Вера приблизилась и с самым невинным лицом предательски обрызгала ему пиджак.

— Так гармоничнее, доверься профессионалу.

Турецкий, как истинный джентльмен, тоже не остался в долгу — окатил ее с головы до ног и поскорее отошел от края фонтана на несколько шагов.

Вид у нее стал немного жалкий и от этого еще более эротичный. Несмотря на существенный шум в голове и мерцающие звездочки в глазах, Турецкий ощутил, что он может, должен, обязан! Весь вопрос: где?

— Сейчас поедем в мою творческую лабораторию, — разрешила Вера его затруднения, — промочим горло и просушим чресла.

Минут пять они безуспешно голосовали, пока наконец их не подобрал чудовищно косоглазый мужик. Как он умудрялся водить машину — неизвестно, возможно, он и остановился только потому, что не разглядел, насколько они мокрые.

В «творческой мастерской» Вера включила обогреватель, ничтоже сумняшеся скинула с себя мокрое платье, оставшись почти ни в чем. Турецкий решил, что теперь пора, но она извлекла откуда-то бутылку пальмового ликера и разлила почти по полному стакану.

— Будем здоровы!

Пить ликер оказалось совершенно невозможно, хотя бы потому, что жидкостью это можно было назвать с большой натяжкой.

— У тебя есть ложка? — поинтересовался Турецкий, пытаясь расстегнуть мокрый пиджак.

Вера принесла ему чайную ложечку, отставила свой стакан, который чудесным образом был уже почти пуст, и стала снимать с него мокрую одежду. Турецкий отправлял в рот ложку за ложкой, молча наблюдая за собственным обнажением. Вера то ли была не так уж пьяна, то ли действительно могла управляться с любыми шмотками в любом состоянии.

— Хочу к тебе на работу, — неожиданно заявила она. — Хочу посмотреть, как работает настоящий сыщик!

— Сейчас! — пообещал Турецкий, отступивший под ее напором к краю стола для раскройки, огромного, покрытого мягкой ворсистой фланелью.

Он проснулся часа через два от воя милицейской сирены под окном. Самое отвратительное заключалось в том, что он ничего не помнил. Ничего!!! Раз не помнит, значит, и не было ничего. Так выходит! Да нет, не может быть.

Вера тоже проснулась, приподнявшись на локте, заглянула под стол и поскорее отодвинулась от края. «Похоже, ее укачало», — подумал Турецкий.

— Пожалуй, нам пора, — сказала Вера, она осторожно слезла на пол и неожиданно точным движением отфутболила груду белья в дальний угол к корзине для обрезков. Она притащила неопределенного цвета костюм, в полумраке он казался Турецкому попеременно то малиновым, то сиреневым. — Немножко не готов, но носить можно. Через пару дней заглянешь, доведем до ума, — сказала Вера извиняющимся тоном, изучая свой подарок на ощупь, свет она почему-то не включала. Кстати, когда она его выключить успела?

Она отстранилась, любуясь своим произведением и давая возможность Турецкому полюбоваться собой.