За державу обидно - Александр Лебедь

Мало-помалу командир успокоился, перестал косить на меня огненным глазом и даже в конце концов сказал весьма прочувствованную речь о том, что из любого учебного недоделка можно при желании сделать человека. К концу вечера инцидент полностью был исчерпан.

Что командир полка объяснял комдиву, не знаю, но, по-видимому, объяснил успешно, потому что генерал Миронов через некоторое время снова появился в полку.

Во второй половине июня — начале июля я с батальоном провел еще несколько малозначимых как по результатам, так и по потерям операций. Упоминания заслуживает только одна из них. Как было сказано выше, еще в мае во исполнение решения по расширению зоны охраны аэродрома третью роту с подразделениями усиления выдвинули под Махмудраки. Общее руководство группировкой возложили на майора В. И. Ливенского. Рота оборудовала опорный пункт, в котором и провела благополучно полтора месяца, воюя с то ли случайно забредающими, то ли специально загоняемыми на минные поля ослами.

Эта рота была лучшей в батальоне: самой сплоченной, самой сколоченной, самой боевой. Выслушав в очередной раз «по радио» преисполненный досады доклад Владимира Ильича, я вновь и вновь обращался к командиру полка с просьбой о снятии роты с «ослиной позиции». Вновь и вновь с той или иной степенью категоричности получал отказ и вновь обращался. Наконец, как говорится, наша молитва до Бога дошла: где-то в самом начале июля командир полка поставил задачу: «Собирайся, поедешь снимать свою любимую роту, решение доложить!»

Решение у меня уже давно готово, и на следующее утро я выступил в поход во главе усиленной парашютно-десантной роты. Ливенского известили и к установленному сроку должен был ждать во главе построенной и готовой к движению колонны. К тому времени доклады его носили пессимистический характер. Стояла несусветная жара, трусы, майки и носки истлевали в считанные дни. По каким-то там причинам около трех недель в полк не завозили белье. Не было белья в полку, не было в батальоне, не было у Ливенского. Владимир Ильич докладывал, что солдаты несут службу по форме раз: трусы, каска, пистолет, с вариациями, например: резинка от трусов, та же каска, бронежилет на голое тело, автомат.

Скрупулезного, глубоко уважающего военную форму майора Ливенского от этих вынужденных нововведений тошнило — рота дозрела по всем статьям.

Был разгар лета и разгар минной войны. Практически каждый день поступали сведения о подорвавшихся машинах, БТРах, людях, ослах. Нарастающим итогом шли телеграммы, в категорической форме требующие при любых перемещениях войск выбирать маршруты вне дорог.

Туда мы прошли красиво. Маршрут был километров на пять подлиннее, но практически ни разу ни на одну дорогу мы не вышли и как результат — ни одного подрыва. Впереди на двух танковых тягачах шли саперы. Когда до места встречи оставалось метров семьсот, саперы проложили маршрут по склону пологого холма. Подножие холма огибала широкая разбитая дорога, за нею находился кишлак. Через 10 минут мы встретились с Ливенским. Еще минут 10 ушло на перестроение двух колонн в единую.

Наблюдатели доложили, что все кругом спокойно. Кроме того, несмотря на утро, было уже очень жарко. Я дал команду:

— Людей на броню. Доложить готовность к движению.

— Готов!

— Готов!

— Готов! — зафиксировал шлемофон.

— Вперед!

Тягачи, а вслед за ними вся колонна, втянулись в только что проложенную колею, считая ее безопасной. Подошли к холму. По склону прошли два танковых тягача, саперный БТР. Четвертым прошел я, пятым — начальник штаба.

Шестой шла машина командира третьей роты. Я практически закончил огибать холм, по границе пыли показалась машина начальника штаба. В это время за холмом тяжко и мощно грохнул взрыв, подняв в воздух столб пыли и дыма.

— Стой! К бою!

Но боя не случилось. То ли смерть таилась на склоне холма с незапамятных времен, то ли за те считанные минуты, когда я перестраивал колонны, «умельцы» из ближайшего кишлака успели заложить в колею фугас — так и осталось не выясненным. Но… шестая машина взорвалась. Именно в шестой машине один из солдат себя скверно чувствовал. Попросил разрешения остаться в машине и остался слева сзади на месте старшего стрелка. Фугас тоже рванул слева сзади — прямо под его сиденьем. Результат — сидевший на броне командир роты старший лейтенант В. М. Пинчук и командирское отделение расшвыряны взрывом в разные стороны. Разлетаясь, они, по словам наблюдавшего подрыв начальника штаба, несмотря на взрывную очумелость, не забыли передернуть затворные рамы, и, шлепнувшись куда и на что Бог послал, откатились от места падения в сторону и изготовились к стрельбе. Это класс: синяки и шишки будем считать потом, но сначала будет бой, и те, кто из него выйдет, почешут ушибленные места. Так должно поступать солдату. Механик-водитель получил сильную контузию, но не одного ранения, а солдат-парень был в каске… Осталась каска, в ней голова, а от головы ниже — какие-то окровавленные ремешки и ошметки. Тела не было…

Останки солдата собрали в плащ-палатку. Подорванную, не подлежащую восстановлению машину взяли на крюк, место за рычагами занял один из сержантов. Саперы проверили дорогу. Мы выбрались из проклятой колеи и запустились опять по бездорожью. Это была моя последняя операция в Афганистане.

10 июля полк трогательно и тепло простился со своими «академиками». В разные академии уезжало нас много — одиннадцать человек.

Вечером было застолье. Все шло хорошо. На огонек к нам забрел старшина саперной роты, глубокоуважаемый всеми в полку старший прапорщик лет сорока пяти. Это был, как говорят, и швец и жнец и на дуде игрец. Он знал и умел все и вся. При всем том, как всякий нормальный русский Левша, грешил поклонением зеленому змию, а тут такой случай — старшина зашел уже будучи порядочно «ужаленным».

Его тепло и сердечно приветствовали, посадили за стол. Налили полкружки спирта, полкружки воды. Кому-то в последний момент пришла мысль подшутить: старшине дали сначала воду, а потом спирт.

Расчет был на то, что находящийся в подпитии старший прапорщик не разберется, запив воду спиртом, задохнется и… ха-ха-ха…

Он степенно выпил воду, отер усы и столь же степенно, не дрогнув ни одной жилкой, запил спиртом. Вежливо потыкал вилкой во что-то там… Обвел нас спокойным, презрительным взглядом. Старшина продемонстрировал нам свое явное моральное превосходство. «Ха-ха-ха» не получилось. Мы все почувствовали себя скотами. Спасибо, хватило ума в самой теплой, задушевной, искренней форме принести свои извинения. Дед смилостивился: «Ладно, прощаю, что с вас возьмешь, молодо — зелено!»

Назавтра самолет взял курс на Фергану. Последний раз мелькнула под крылом паутина дувалов, тесно сбежавшиеся в кучу дома кишлаков, построенных по принципу: мой дом — моя крепость и мой кишлак — тоже моя крепость. Все это сделалось сначала маленьким, потом вообще исчезло. Под крылом самолета поплыли горы, горы, горы…

Мы тесно сидели в гермокабине и теоретически должны были радоваться, но радости почему-то не было. Лица у всех были мрачны, самоуглубленны. Каждый думал о своем. Все попытки завязать разговор висли в воздухе. Так он и запомнился, этот перелет — необъяснимой тягостной тоской, непонятной неудовлетворенностью, выражением лиц, таких же сухих и суровых, как проплывающие под нами горы.

В Фергане мы с неделю еще рассчитывались с полком. Ни писем, ни телеграмм я домой не писал — смысла не видел: вот-вот прилечу. А зря, как выяснилось чуть позже. Афганистан еще раз напомнил о себе неожиданно и жестоко. О чем думал полковой писарь, печатая приказ, — Бог весть! Я не думаю, что в его действиях был какой-то злой умысел. Короче, как бы там ни было, но в приказе вместо «убывшего командира батальона майора А. И. Лебедя» оказалась фраза «вместо погибшего» и далее по тексту. Командир полка, по-видимому, подмахнул приказ не глядя. Услужливый, когда не надо, «солдатский телеграф» неведомыми путями, но очень быстро донес эту фразу до далекой Рязани.

Услужливый дурак опасней врага — это давно известно.

Нашелся такой и в Рязанском училище, довел это известие до моей жены. Она не поверила. У нее на руках были дети: десяти, восьми и трех лет, и она не могла в такое поверить. Деньги по аттестату, высланному мною в первый же день прибытия в Баграм в ноябре, она начала получать только в марте следующего года. Мне писала, что все хорошо, денег хватает, все сыты, а сама жила на 60 рублей — ставку копировщицы. И теперь она внутренне сжалась и стала ждать официального сообщения.

Мой бывший командир батальона полковник Владимир Иванович Степанов, человек прекрасных душевных качеств, которому тоже была известна эта информация, ходил кругами в растерянности: с одной стороны, убит (не где-нибудь, в приказе написано!) и надо подойти, помочь, сообщить; с другой стороны, приветливая, улыбчивая женщина гуляет с детьми, ходит в магазин — и как нанести такой удар?.. И тут вместо официального сообщения явился я: живой, здоровый, слегка возбужденный проводами и предстоящими перспективами. Явился, чтобы застать свою жену поседевшей в тридцать лет. Дорогого она стоит, скорлупа неистовой веры в хорошее, маска мнимой беспечности и безмятежности. Как радовался Владимир Иванович! Я даже не берусь сказать, кто за кого больше был рад: он за меня, что я жив, или я за него, что он почти три недели проносил в себе этот тягостный булыжник и не обрушил его на мать троих детей. Ему она могла бы и поверить…