Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

— Вы, должно быть, брали уроки политики у вашего отца… Сказать ли вам, что я оградил себя от подобной опасности некоторыми предосторожностями? К тому же я рассчитываю на верность моих спутников Аксиха и Кризанхира столько же, сколько и на вашу, Зоя. Но почему вы выбрали убежищем этот город, который поклялся мне в непримиримой ненависти? Мне было бы очень приятно, если б вы объяснили, с какой целью вы приехали именно сюда, а не в другое место?

Этот вопрос встревожил девушку донельзя, хотя голос Заккариаса был мягче, чем обыкновенно.

— Я сделала это, потому что Венеция не может быть подвергнута ни осаде, ни нападениям разбойников, опустошающих острова архипелага и берега Сицилии и Италии, — ответила гречанка. — Сарацины и пираты не осмелятся совершить насилие над женщинами, находящимися под защитой галер республики.

Заккариас рассмеялся.

— О, не эти соображения руководили вами, моя прекрасная Зоя, — произнес он ласково. — Откройте-ка мне свое сердце… Свое чистое, голубиное сердце!.. Ну сделайте же над собой маленькое усилие и будьте откровенны! Неужели вам как женщине слишком тяжело исполнить это требование?

— Я, право, не понимаю, монсиньор, что вам угодно знать… — начала было Зоя.

— Испуганное выражение ваших больших глаз не может обмануть такого опытного человека, как я, дитя мое, — перебил ее Заккариас. — Разве я не знаю, что только стрела насмешника-купидона подталкивает женщин выходить на широкую дорогу безрассудств. Признайтесь же, что и вас поразила эта стрела, Зоя. Примите к сведению, что это единственная причина, которая может послужить вам оправданием в том, что вы пошли наперекор воле отца, отказавшись выйти за нашего храброго Кризанхира.

Начальник варягов выпрямился и начал поглаживать свою бороду с видом самодовольства.

— Вы ошибаетесь, монсиньор, — ответила молодая девушка, вспыхнув до ушей. — Я жила в совершенном уединении у отца, почти не видела мужчин и думаю только о том, как бы удалиться в монастырь…

— Чтобы мечтать о любви, молясь Богу, — перебил Заккариас. — Нет, Зоя, вы не обманете меня этим самоотречением… Но почему вы не доверяете мне? Разве ваш отец не один из вернейших моих слуг?.. Раскройте же свою тайну старому другу!

Зоя чувствовала инстинктивно, что стоит на весьма скользкой почве. Она недоумевала, чем могло быть вызвано участие, выказываемое ей императором. А между тем комедия была сыграна так искусно, Заккариас выполнял свою роль так великолепно, что девушка начала невольно проникаться доверием к нему. К тому же она рассудила, что ей нечего бояться императора в Венеции, где тайная полиция сената бодрствовала днем и ночью.

— Вы так же добры, как и неустрашимы, монсиньор, когда дело не касается политики, — сказала она. — Да, вы не ошиблись, меня действительно привело сюда желание увидеть человека, которого я люблю!

— И, вероятно, венецианца? — проговорил Заккариас, кусая губы. — А принадлежит ли он к числу тех, на которых мы можем оказать влияние ради твоей пользы, дитя мое? При первой моей просьбе Кризанхир, конечно, откажется от брака, который так страшит тебя, и если в моих силах помочь тебе, то ты будешь счастлива.

Молодая девушка, смущенная и взволнованная, безмолвно опустилась на колени и почтительно поцеловала его руку.

— Да увенчаются успехом все ваши начинания, цезарь! Да хранит вас Бог от всех опасностей! — воскликнула она. — Но могу ли я быть с вами до конца откровенной? Я знаю, что ваш гнев ужасен и боюсь вызвать его.

— Чего тебе бояться, бедное дитя? Твоя лучезарная красота обезоружит даже самого дикого гунна или скифа моей стражи… Говори смелее.

— Так вы простите мне, если я признаюсь вам, что люблю одного из ваших врагов, синьора Валериано Сиани? — произнесла она нерешительным голосом.

Заккариас засмеялся.

— Не может быть, чтобы ты любила Сиани, — сказал он. — Ты просто потешаешься над нами. Нет сомнения, что он очень храбр и прекрасен. Но ты любишь не его, иначе ты бы не допустила, чтобы твой возлюбленный попал в мою западню. Разве ты не похожа на тех женщин, которые жертвуют своими родными и даже отечеством, чтобы спасти друга сердца?

— Вы ошибаетесь, — возразила Зоя, — я предупредила Сиани об опасности, которая угрожала ему, и он вышел бы целым и невредимым из Бланкервальского дворца, если б не измена далмата Азана.

Девушка остановилась в страшном испуге. Глаза Заккариаса, пристально устремленные на нее, засверкали недобрым огнем.

— Таким образом, ты изменила цезарю по своей простоте сердечной? — заметил он кротко, сдерживаясь до поры до времени.

— Вы сами изменили себе, — ответила она, — так как освободили в порыве милосердия Валериано Сиани, — ответила Зоя необдуманно.

Заккариас встал и сразу преобразился, подобно тем богам, которые сбрасывали с себя смертную оболочку. Лицо его приняло необыкновенно грозное выражение, и жилы на лбу напряглись невероятно под влиянием неприятного воспоминания, растревоженного этой девушкой.

— Ты напрасно напомнила мне ту ночь, в которую я имел глупость поддаться малодушию, — проговорил он резко. — Мой пленник, мой враг осмелился проникнуть в мою спальню — в спальню всемогущего императора, между тем как стража и телохранители были погружены в наркотический сон. Ты не знаешь, возможно, что этот смельчак действовал по указанию твоего отца?

— Моего отца?! — повторила с ужасом Зоя.

— Именно! Никетас усыпил и обезоружил меня и моих телохранителей и дал венецианцу мой собственный кинжал, для того чтобы умертвить меня. О, эта ночь не изгладится из моей памяти до конца моей жизни, — проскрежетал Комнин. — Я как сейчас помню тот момент, когда, очнувшись от наркотического сна, я увидел себя во власти врага. Я, конечно, не унизил себя мольбой и просьбами, я даже хотел было бороться с ним, но силы мои были парализованы одурманивающим веществом, и преступление совершилось бы, если бы посланник был менее великодушен! Он не захотел убивать безоружного и возвратил мне мой кинжал, опасаясь, конечно, что ему придется поплатиться своей душой за убийство. Но это опасение не удержало, однако, Никетаса, которого я осыпал милостями… — добавил Заккариас. — Твой отец честолюбив не в меру: ему захотелось оказаться на моем месте и покорять болгар, скифов и сарацин… Но, честно говоря, я нахожу его слишком слабым, чтобы он мог помериться силами с доблестным Саладином.

Проговорив эти слова, Мануил скрестил руки и начал ходить большими шагами по зале.

— Кто бы мог подумать, что Никетас завидует бремени империи, под тяжестью которого гнутся и мои сильные плечи? — продолжал Комнин. — Неужели этот старик вообразил, что его дряхлая рука в состоянии владеть тяжелым мечом? Что касается меня, то я считаю его годным только на то, чтобы поднести мне кубок с ядом…