Толмач - Родриго Кортес

– Истребить всех! До последнего мальчишки! Чтоб и семени их в Поднебесной не осталось! – жестко инструктировал он военачальников. – А я казню каждого, о ком узнаю, что он проявил слабость к врагу!

Генерал прекрасно знал, что главный лозунг вышедших из подполья монахов – изгнать со своей земли всех иноземцев. Он и сам ненавидел длинноносых всей душой. Генерал отдавал себе отчет и е справедливости второго лозунга ихэтуаней – свергнуть маньчжурскую династию Цин. Он и сам понимал, что Цины давно уже выродились и стали паразитами на изможденном теле Поднебесной. Но он видел и другое: увязшая в грязных деньгах Триада давно отошла от священных заветов своих пяти предков, а потому никогда не встанет на защиту империи во весь рост.

Пока же все сегодняшние попытки ихэтуаней заявить о себе как о защитниках народа так и оставались банальной провокацией. Генерал считал это особенно опасным сегодня, когда проявление враждебности к такому сильному врагу, как европейцы, было подобно искре, могущей сжечь обширную степь. А полной гибели своей страны Юань Шикай не хотел.

Позволив себя обмыть и напоить чаем, Курбан для начата провел с заменившим Рыжего Пу хунгузом долгую, обстоятельную беседу. Он прямо сказал хунгузу, что вовсе не желает его смерти; просто его живая кровь крайне важна для божественной Мечит, а потому он просит, нет, умоляет его не сердиться, а принять свою судьбу со смирением и пониманием.

Затем он приказал истекающему слезами хунгузу встать на колени, сунул в его бессильные руки миску почище, поднялся и начал ходить вокруг, распевая в нос хвалу Великой Матери и прочерчивая пальцем в воздухе магические знаки. И только исполнив каждую деталь длинного ритуала, Курбан разбил одну из глиняных чашек, выбрал осколок поострее, наклонил голову жертвы пониже и, громко назвав Мечит по имени, аккуратно разрезал хунгузу горло. А когда кровь стекла и утратившее жизненную силу тело начало клониться вниз, к полу, он выхватил из мертвых рук наполненную до краев кровью миску. С молитвой окропил священной влагой все четыре стороны света, каждый угол, пол, потолок и стены камеры, начертил на двери камеры магический оборонительный знак и, призвав Мечит выпить все до дна, с размаху вылил остатки крови в окно.

– Вот и все, – повернулся он к словно пораженным столбняком сокамерникам, – разрешаю двигаться.

И в этот самый миг она проявилась – прямо перед ним. Вот только черное сморщенное лицо божественной Мечит было искажено страданием, словно она вкусила не жертвы, а яда.

Об убийстве второго в течение суток арестанта начальнику тюрьмы сообщили вскоре после обеда. Капитан побагровел и, не дослушав рапорт дежурного офицера до конца, стремительно вышел из кабинета. Пробежал через двор, окинул испуганно замершего часового у входа гневным взглядом и взлетел по лестнице на второй этаж. Сделал сержанту знак, чтобы он открыл камеру, и ворвался в мгновенно открытую дубовую дверь. Насмерть перепуганные арестанты жались к стенам, а в центре лежал труп здоровенного хунгуза.

Начальник тюрьмы яростно рыкнул и склонился над телом. Горло хунгуза было аккуратно надрезано, но ни на груди, ни на руках трупа никаких пятен крови не просматривалось – так, словно умерший даже не боролся за свою жизнь. Капитан разогнулся, обвел арестантов гневным взглядом и обомлел. Серые стены камеры над их головами были густо окроплены бурой кровью.

– Кто?! – процедил сквозь зубы начальник тюрьмы. – Ну!!! Говорите! Кто это сделал?

Арестанты, все как один, потупили взгляды. Они явно собирались молчать.

– Всех во двор! – повернулся капитан к замершей в дверях охране. – Босиком! Нет – вообще без одежды! Поставить у стены – на сутки! На двое! На трое! Будут стоять, пока не скажут.

Арестантов из камеры номер четыре тут же выгнали под ледяной декабрьский дождь и приказали раздеться. И впервые за много-много лет начальник тюрьмы не услышал в ответ ни ропота, ни просьб. Хунгузы и воры, крестьяне и невольные убийцы медленно, словно замороженные, начали стягивать с себя куртки и брюки, рубахи, сандалии и сапоги. А когда все разделись и покорно замерли у стены, начальник тюрьмы растерянно моргнул: у одного, того самого новичка, между ног ничего не было… Вообще ничего!

– Великое небо! – пробормотал капитан и вдруг отчетливо вспомнил показания арестантов о том, что монгол оборачивался женщиной, и тут же – как он вроде бы превращался в волка… – Ты! – мгновенно охрипшим от волнения голосом выдавил начальник тюрьмы и ткнул пальцем в Курбана. – Подойди сюда!

Тот медленно тронулся, прошел полтора десятка шагов и замер, а капитан зачарованно смотрел на то место, где обязательно должно было хоть что-нибудь быть, и не знал, что сказать. Нет, он был образованным человеком и не верил в эти сказки о перемене пола и оборотнях. Скорее уж сами арестанты опять передрались между собой за право уложить на свою подстилку эту полуженщину-полумужчину. И все равно капитану было не по себе.

– Кто это тебе все отрезал? – наконец-то сумел произнести он. – Или ты и родился таким?

Монгол глянул куда-то поверх его головы и болезненно скривился.

– Что с тобой, Мечит? Чем я тебе не угодил?

– Я тебя спрашиваю, что это такое?! – рассвирепел капитан.

Монгол перевел на него тревожный, блуждающий взгляд.

– Это божественная Мечит, ваше превосходительство. Ей плохо. Очень плохо… А я не знаю почему.

Капитан стиснул зубы, поднял руку для удара и тут же понял, что у этого монгола наверняка не все в порядке с головой. Да и имперский агент Кан Ся многократно говорил ему об особой важности этого преступника. И тогда капитан вздохнул, неловко опустил руку и повернулся к дежурному офицеру.

– Отправьте его в изолятор и вызовите врача. Пусть осмотрит этого… евнуха.

– А остальные?

Капитан обвел взглядом замерших у стены голых преступников и равнодушно махнул рукой.

– Пусть постоят. Меньше покрывать друг друга будут.

Мечит окончательно исчезла ровно в тот момент, когда Курбан переступил порог изолятора. Он судорожно огляделся в поисках ее сморщенного черного лица и обомлел. Из отделяющей изолятор от соседней камеры кирпичной стены выступала массивная каменная морда морского дракона Mapмара.

– Великая Мать! – охнул Курбан и подошел ближе.

Это была очень старая, определенно сделанная еще до падения Уч-Курбустана работа. Более того, едва Курбан коснулся толстой, по-собачьи раздвоенной верхней губы дракона, стало ясно – это не светское изображение. Он вспомнил, как выглядела его первая камера, мысленно осмотрел квадратный двор тюрьмы, и по его лбу сбежала крупная капля холодного пота.

Сомнений не оставалось: тюрьма стояла на месте храма Великого Морского Дракона, последних защитников и жрецов которого воины Ахура-Мазды сбросили в море еще до основания Уч-Курбустана.

– Так вот почему бедной Мечит было так плохо… – всхлипнул Курбан, и по всему его телу тут же пронесся ледяной вихрь ужаса. – Великая Мать! А кому же я принес жертву?! Кого я пробудил к жизни?!! Дракон посмотрел на него яростными и живыми, как тысячи лет назад, глазами и ничего не сказал.

В этот день новый губернатор Шаньдуна генерал Юань Шикай поднес императрице Цыси необычный подарок – выполненного в очень старой манере золотого дракона размером с крупную кошку и с яростными, на удивление живыми и выразительными глазами из зеленого нефрита.

– Откуда это? – искренне поразилась она.

– Откуда взялся этот подарок, Юань Шикай? – продублировал евнух Милостивую и Лучезарную.

– Из монастыря, Ваше Величество, – не смея поднять глаз, ответил генерал. – Я выполнил ваш приказ: монахи уничтожены или изгнаны по всей доверенной вашему недостойному рабу провинции.

– Все? – не поверила Цыси.

– Все, Ваше Величество, – еще ниже склонился губернатор. – Они такие древние реликвии, пока живы, не отдают…

Цыси хмыкнула, захотела сказать генералу что-нибудь приятное и… не смогла. Язык словно прирос к небу, а в сердце ничего, кроме боли и горечи, она почему-то не ощущала.

Императрица нервно моргнула, и один из евнухов тут же раскурил и подал ей послеобеденную трубку с опием.

– Так эта вещь из древних времен? – жадно затянувшись, поинтересовалась она.

– Да, Ваше Величество, – недоумевая, почему его еще не наградили, произнес губернатор. – Говорят, этот дракон самый древний во всей Поднебесной…

Настроение у Цыси окончательно испортилось.

Она зло отшвырнула трубку, встала со своего сандалового трона и, не обращая внимания ни на евнухов, ни на уткнувшегося лицом в пол генерала, вышла из зала. Тронула черный, сморщенный и по-зимнему мокрый ствол вишни и почувствовала, что ее тошнит.

«Отрава? Но кто? А может быть, отравлен дракон?»

Она со страхом осмотрела свои ладони и почему-то вспомнила, как избавилась от соперницы-императрицы, законной жены императора Сяньфэна. Но она ведь не касалась дракона, а значит, это не отрава и ее тошнит из-за чего-то другого…