Вороний мыс - Михаил Барышев

— Конечно… Так за чем же дело стало?

Даня покусала листик щавеля и чуть прижмурила глаза от свежей и острой кислинки.

— Хочется мне свою жизнь устроить. Как мама умерла, я все одна и одна. «Общага» — эго разве дом. Нас шестеро в комнате. И весело и тоскливо. Девчонки, конечно, собрались мировые, но свое иметь лучше. Только я не могу так, как вы.

— Как я?

— Да… Не любите, а замуж выходите. Митя ваш живой и здоровый, а вы на нем крест поставили.

Наталье Александровне сделалось стыдно, горько и печально. Она не знала, куда смотреть, куда деть руки. Кровь бросилась в лицо, внутри все съежилось, смешалось в клубок растерянности, раздражения и ощущения невольной вины перед Даней.

— Мне сначала полюбить надо, — продолжила девушка, не понимая, как казнит Наталью Александровну тихими словами, не замечая, что лицо ее соседки по каюте взялось неровными жаркими пятнами.

Наталья Александровна молчала. Ей нечего было ответить. Она вдруг со стороны взглянула на себя. Увидела молодящуюся изо всех сил женщину, независимую и обеспеченную, модно одетую, утихомиренную и благополучную. Предавшую ради благополучия и утихомиренной жизни прежнюю Наташу и предающую сейчас ее единственную любовь ради удобного пристанища возле Филевского парка.

Правду нельзя приспосабливать. Можно ошибаться, но отступать от нее нельзя. Это конец. Тихий и самый страшный конец, когда человек умирает, оставаясь живым.

— Что с вами, Наталья Александровна?

— Ничего… Ты говори, Даня… Говори. Мне это очень нужно.

— Вообще-то я насчет Витальки еще буду думать. Расстанемся после рейса, письма будем писать друг другу… Время покажет…

Слова Дани утратили силу, стали обкатанными, как речные голыши, и ненужными Наталье Александровне. Но она не перебивала девушку, которая, сама того не подозревая, помогла ей перешагнуть последний внутренний барьер, безбоязно приникнуть к истокам самое себя и найти единственный ответ, который был правдой. Внезапно обнажившимся откровением сердца она поняла, что жила не так, хотя и не представляла, как будет жить и куда пойдет.

— …Если у нас ничего и не получится, Виталька переживет. Он дом будущий очень любит. Все время о нем говорит. Чудно — возле дома, значит, человеку и бегать всю жизнь, как собачке на проволоке. А мир такой большой…

— И пустой, Даня, — резко перебила Наталья Александровна. — Пустой, если живешь в нем как перекати-поле и ветер может прибить тебя к любому плетню. Худо, Даня, быть бродягой среди людей. Самое страшное, когда человек обманывает самого себя, обворовывает себя собственными же руками…

Наталья Александровна говорила, и в словах было чувство освобождения, какое иной раз наступает после долгих и беспричинных слез.

Тишину Кижей нарушил рупор «метеора», объявлявший, что через двадцать минут состоится очередной рейс в Петрозаводск.

— Через двадцать минут, — машинально повторила Наталья Александровна и огляделась. — Ты очень верно сказала, Даня. Здесь все голубое. Даже удивительно, как много голубого… Через двадцать минут. Ты извини меня, пожалуйста, мне надо торопиться.

Наталья Александровна повернулась и быстро пошла к дебаркадеру. Длинная клетчатая юбка ее при каждом шаге полоскалась, как парус, и приходилось придерживать ее рукой.

— Куда вы? — крикнула вслед Даня.

Наталья Александровна, не оборачиваясь, прощально махнула рукой. Объяснять все было сложно и ненужно. Просто она должна была успеть к рейсу «метеора» и уехать в Петрозаводск.

Там она сядет в поезд и поедет. Может быть, в незнакомый ей город Борисоглебск.

Пушица

Рассказ

Телеграмму принесли вечером. Девушка-почтальон молча указала, где расписаться, и ушла.

Я развернул телеграфный бланк и прочитал слова на бумажной ленточке. Она извещала о кончине Матвея Викторовича Шульгина. Факт смерти был заверен подписью врача и фиолетовой расплывшейся печатью почтового отделения.

— Пап, а кто такой Шульгин?

— Шульгин? — Я положил руку на голову сына, ощутил его жесткие волосы и подумал, что нам пора сходить в парикмахерскую. — Он мне на фронте спас жизнь.

Димка свел к переносице встопорщенные, выгоревшие брови, помолчал и сказал:

— Значит, и мне спас… Если бы тебя убили, меня ведь тоже не было… Это далеко, Кожма?

— Далеко, за Полярным кругом. От железной дороги надо катером добираться.

— Ты был там?

— Нет.

— Теперь поедешь?

— Поеду… Ты же сказал, что Шульгин и тебе жизнь спас, — так я ответил сыну, не любившему моих отлучек из дому.

— Пап, ты с ним вместе долго воевал?

— Одиннадцать дней…

Я уехал через несколько часов полуночным полярным экспрессом.

Одиннадцать дней воевал я вместе с Матвеем Шульгиным. Это было в июле сорок первого года в Кольской тундре между озером Куэсме-Ярви и оленьими пастбищами в верховьях реки Туломы.

Я начал войну командиром стрелкового взвода. Восемнадцатилетним, наскоро испеченным лейтенантиком, ослепленным эмалью кубарей и скрипом ремня вишневой кожи с латунной звездой на пряжке.

Взвод держал фланг, укрепившись в недостроенном доте на берегу озера.

Отступать не пришлось. Тирольские егеря кинулись с тыла и погнали нас на запад, где уже была засада. Остался я в живых потому, что уходил за озеро последним.

Очнулся в какой-то щели. Ныла спекшаяся ссадина на скуле, и мерзла непокрытая голова. В затылке была разлита тягучая неотпускающая боль. Перед глазами снова встал желтый, ослепивший всплеск разрыва и бездонная, темная яма, куда невыносимо долго падал.

Над головой зияло солнце, разливая мягко притененный облаками ровный свет. Где-то капала вода. Крупная щебенка противно скрипела при каждом движении.

Шинель была разорвана, в нагане осталось три патрона.

Я был уверен, что цепи автоматчиков и патрули прочесывают местность, и торопливо опорожнил карманы. Порвал письма из дому, фотокарточки, какую-то завалявшуюся справку о денежном довольствии. Достал комсомольский билет, сколупнул травинку, прилипшую к обложке, перелистал страницы и ужаснулся, что не заплачены членские взносы за июнь.

Билет положил в нагрудный карман. Там, где под тканью гимнастерки неспокойно стучало сердце. Его остановит, пробив комсомольский билет, моя последняя пуля.

Потом выбрался из щели и лег за валун. Осколок гранита жестко уткнулся в грудь. Я вывернул его из щебенки, собрал охапку вороничника и поудобнее расположился в ожидании последнего боя, сжав шероховатую рукоять нагана. Металл холодил руку, тяжесть оружия успокаивала, выгоняла страх. В суматохе потерялся поясной ремень. Без ремня я ощущал себя расхлестанным, как солдат, отправленный на гауптвахту.

Вокруг стояла тишина. Звон падающих в камнях капель был в ней монотонен и тягостно отчетлив. Над сопками катилось по извечному пути непотревоженное войной солнце. К полуночи оно пройдет над морем, не коснувшись горизонта, и снова начнет подниматься, оглушая беспокойным светом полярного дня.

Выступ ближней скалы мерцал красноватыми изломами гнейса. Гривка березок в лощине так нестерпимо зеленела, словно каждый листочек на ветках был вычищен и отполирован.

У лица настойчиво вился и попискивал одинокий тощий комарик.

Меня сморил сон. Сколько проспал, сутки или два часа, сообразить не мог. Небо затянули низкие плотные облака. В камнях посвистывала морянка, трепала березы, колыхала осоку на болоте.

Немцев не было. Только тут я сообразил, что егерям ни к чему прочесывать сопки. Тех, кто уцелел после боя у озера Куэсме-Ярви, они просто оставили умирать в пустых, холодных камнях.

На севере и на востоке погрохатывала стрельба. На западе лежала чужая земля. Поэтому я пошел на юг.

Взобрался на гранитную хребтину голой, просвистанной ветром, сопки, долго глядел вокруг и ничего не высмотрел. Спустился, прошел кочковатой лощиной, запутался в каменной осыпи, огибал топкие болота…

Наконец увидел своего. Русского, живого. В грязной шинели с винтовкой, с пузатым «сидором» на скрученных лямках, с котелком у пояса. Остановив его нацеленным наганом, приказал положить винтовку и спросил часть.

— Из нового пополнения я, товарищ лейтенант, — умоляющим голосом говорил красноармеец. — Всего неделю, как мобилизовали. Из местных я, из становища на побережье. Нас старшина Савченко в батальон привел.

Я поверил лишь тогда, когда красноармеец Шульгин сказал, что старшина первой роты Савченко в трудных случаях поминал не только бога, но и тот гвоздь, на который бог шапку вешает.

— Поступайте под мою команду!

— Слушаюсь, товарищ лейтенант, — сказал Шульгин и вытер пилоткой потное лицо. — Двое суток один по горам шастаю, сердце аж в трубочку свилось… Обрадовался, когда вас приметил… Вчера двоих наших у озера нашел. Рядком лежат, видно, одной очередью положило.