Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

— Бояр-то своих срамишь, а как повернут они супротив тебя?

— Уже поворачивали.

— Да опереться им было не на кого. Ростиславичи — те сопляки, молоко на губах не обсохло. А как законного князя сыщут, а как притянут к ответу?

Ничего не сказал ей на это Всеволод, хоть и попали ее слова в самое больное место. Уходя от сестры, бледный и взбешенный, он отгонял от себя мысли о Юрии, но втайне соглашался с Ольгой: вона уже куда докатилось...

Ольга не собиралась долго жить во Владимире: бояре доламывали Ярослава, и, как только прискачет от них гонец, тут же она и уедет в свой Галич. Ярослав и правда слаб здоровьем, но упрям, как и прежде: нельзя допустить, чтобы завещал он княжеский стол Олегу.

Уж сколько раз давала она себе слово не браниться со Всеволодом, сколько раз зарекалась, но, привыкнув повелевать, сломить себя не могла.

И снова раздавался ее визгливый голос в дворцовых переходах, снова распекала она гридней и слуг, а на кухне совала нос в каждый котел.

Мария была терпимее Всеволода. И хоть в советах Ольги не нуждалась, но выслушивала ее всегда со вниманием, кивала головой и улыбалась. В тереме у княгини Ольга отводила душу.

Сидя на лавке, оплыв как тесто в корчаге, она рассказывала молодой княгине, как родила первого, мертвого ребеночка, как потом появился на свет Владимир, как рос он, вечно хворый и худосочный.

— За робость невзлюбил его отец, — жаловалась она Марии. — Возьмет на охоту, а он с коня упадет — слабенький. Меча-то поднять не мог, сидел в тереме, слушал, как девки рассказывали байки. И еще пел он у меня хорошо.

Вспоминая о сыне, Ольга вся так и преображалась. Глубокие складки на ее жирном лице разглаживались, голос обретал чистоту и певучесть.

— Ругал меня Ярослав: почто холишь сына, почто к бабьим хороводам приучиваешь? А мне как быть? Как мне-то быть, коли некому за сыном приглядеть, коли сам отец связался уж с этой девкой и ничего-то у него не осталось на уме окромя одной только похоти?..

Всеволод рассказывал Марии о Ярославе по-другому: и силен он, и храбр, в битве — всегда впереди; боялись его враги, а пока он отбивался от недругов, бояре точили его княжество изнутри. Преуспели. Добились своего. Главное проглядел Осмомысл. Одной-то храбростью от всех не отобьешься.

Но Ольге Мария не перечила — старая женщина вызывала в ней жалость. И еще ей было сейчас не до нее. Под сердцем постукивало и просилось на волю маленькое существо, которого она ждала уже долгих девять месяцев, которого ждал Всеволод и о котором они вместе мечтали.

Досада выскользнула из ложницы, оставив княгинь наедине. Были у нее свои заботы, которые она хотела высказать Марии, но Ольга помешала ей. А может быть, и к лучшему? Может быть, просто выплакаться втайне ото всех? Ни к чему нести свои печали на площадь — людей много, а беда у нее одна.

Под самый грязник приглашал отец сватов. Приходил к нему боярин Зворыка, приводил сына своего Василька. Звали из светелки Досаду. Расхваливал Разумник свою дочь, как товар на торгу. Краснела Досада, краснел Василек. Чувствовала боярышня — чужая она ему. А бояре радовались красивой паре. Ну чем не муж и жена?..

Под вечер оставили их вдвоем. Василек густо краснел и прятал глаза в свои по-девичьи пушистые ресницы. Досада теребила в руках подаренный Разумником шелковый платок.

О чем говорить им? Чужие они. И у Василька на уме другая — слышала про то Досада в хороводе.

— Не люблю я тебя, Василек, — сказала Досада. — Не по душе ты мне.

— Сердцу не прикажешь, — робко кивнул Василек, не решаясь поднять на нее глаз. — Да и ты не моя лада. А что делать? Как воли отцовой ослушаться?

— Тихий ты...

— Не обижайся на меня, Досадушка, — попросил Василек. — Не кори без дела. Ежели что, я за себя постою. Да в этом ли беда? О том ли говорим мы с тобой?

Впервые заглянула ему в глаза Досада — нет, не робкий Василек: взгляд прямой, смелый. Да неужто ж сломит его старый боярин?

— Крутая у моего отца рука, ох, крутая, — сказал Василек.

— Да и мой не лучше.

И, сказав так, они улыбнулись друг другу, словно заговорщики. Полбеды свалилось у Досады с плеч. Повеселела она.

Вышли они к отцам румяные, счастливые. А отцы брагу допивают, разговорами друг друга тешат. Поглядели на молодых, переглянулись. А Досада им и говорит: не хочу, мол идти за нелюбимого, да и у Василька другая на уме.

Икнул Зворыка, привстал со скамьи да как ахнет кулаком по столу:

— Это какая еще такая другая? Это что еще за непослушание? А я? А отцова воля? Ну — говори, сучий сын.

Не испугался его Василек, не дрогнул, не согнулся под тяжелым отцовым взглядом.

— И говорить тут нечего, — отвечает. — Все Досадушка сказала.

— Это как же тебя понимать? — привстал и Разумник, уперев пудовые ладони в столешницу. — Это какие такие слова ты ему сказала?

— А те слова, что не люблю я его и замуж идти не собираюсь.

— И я не женюсь на Досаде, хоть и красивая она, хоть и нравом некуда лучше, а сватай меня, отец за Настасью, Перенегову дочь, — произнес Василек, не опуская глаз под свирепым взглядом Зворыки.

Шуму было до самого потолка. Кричал Разумник, Зворыка кричал, а уломать молодых так и не смогли.

Увел Зворыка своего сына, во дворе надавал ему подзатыльников. Досада заперлась в светелке, два дня не выходила к столу, на третий день отец сжалился, сам постучался в дверь.

Отворила ему Досада и обмерла от жалости: совсем одряхлел ее отец, спал с лица, глаза потухли, под глазами набухли коричневые кошели.

— Осрамила ты меня, доченька, на весь город, — сказал он. — А все родное дите. Не сердись на меня, старого. Хотел я тебе добра, да видно бог не велел. Ступай вечерять...

А за ужином сказал так:

— Думаешь, доченька, одна ты и хитра. Думаешь, никому про то не ведомо, как встречаешься ты с князем Юрием за Лыбедью?

Досада чуть куском пирога не подавилась, уставилась на отца выпученными глазами.

— Да что ты, батенька, да что ты такое выдумал? — только и пролепетала она.

— А то и выдумал, про что все говорят. И Зворыка вчерась про то же сказал. А язык у Зворыки — помело. Ох, и худо тебе придется, доченька, ох, и горчешенько. Не возьмет тебя Юрий замуж. Не до того ему сейчас.

Сидел боярин Разумник, подперев голову, печальный, как на похоронах. Рушились его надежды, не видать ему спокойной старости, не вытянуть хозяйство свое из оскудения. Оно бы, конечно, не плохо — выдать Досаду за князя: бывало, и князья женились на боярских дочерях. Но Юрий сам пасется на дядькиных хлебах. И у Всеволода свои задумки. А задумки князевы — за семью печатями. Возьмет да и оженит Юрия на чьей-нибудь княжне, даст ему на кормление удел, избавится от соперника. Эх-ха, жизнь прожить — не поле перейти. Все может быть. Может и так обернуться, что станет Юрий великим владимирским князем: изломает Всеволода медведь на охоте или еще что, а сына у него нет, а братьев у него нет. Вот все и отойдет Юрию. В этакую-то пору и не худо бы породниться с князем. Но не привык Разумник ловить журавля в небе: и журавля упустишь, и синица упорхнет.

И решил он подыскать дочери нового жениха.

А Досада убежала за Лыбедь, все ждала князя, пока солнышко не скрылось за горой. Не дождалась, вернулась вся в слезах.

Но боярин ее уже больше не беспокоил.

По ложнице проковыляла повитуха, сгорбленная старуха с волосатым лицом, толстозадая девка шла за ней следом, держа перед собой деревянное корыто, наполненное горячей водой. От корыта подымался пар, девка отворачивалась и дурашливо улыбалась. В двери просовывались любопытные лица.

Князь растерянно оглядывался через плечо, ждал. Крикливым голосом Ольга распекала слуг. Слуги суетились, опрокидывали лавки, что-то приносили и уносили.

Потом раздался стон — утробный, сквозь сдавленные зубы, не ее, не Марии, стон.

— Кричи, миленькая, — ворковала повитуха. — Кричи, не томись.