Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

— Так что все-таки ты тут делаешь?

— Твоя аббатиса была права, — говорит он. — Не имеет значения, как тебя называть, люди все равно сделают выводы. Вечером я прибыл ко двору, и двое вельмож поздравили меня с новой возлюбленной. Этого не изменишь!

— Я, быть может, плохо соображаю спросонья, поэтому никак не возьму в толк, что ты тут делаешь.

Дюваль вздыхает:

— Я хочу, чтобы мои слуги заметили, что ночью я побывал у тебя, и сделали умозаключения, которые свойственны челяди.

Слава богу, наконец-то ощутимый повод для спора!

— Но неужели мы должны изо всех сил притворяться даже под кровом твоего дома?

— Предлагаешь положиться на абсолютную верность прислуги и рискнуть твоей жизнью, а заодно и будущим герцогини?

— Что-то мне плохо верится, что ты собственным слугам не доверяешь, — говорю я, но это ложь.

На самом деле я не слишком удивлена.

Дюваль наклоняется вперед и упирается локтями в колени:

— Французы уже подкупили немало бретонских вельмож, Исмэй. Они к кому угодно сумеют подобрать ключик. Будь я французским шпионом, к каждому доверенному советнику Анны постарался бы подослать одного-двух помощников.

— Но на них непременно проступили бы метки изменников, которые посылает Мортейн!

— Нет никаких меток. Если бы все вправду было так просто. Говорю тебе, твой святой действует много тоньше, чем вам внушают в обители.

В моей душе вспыхивает гнев. Как я ему рада! Я спрашиваю:

— Тебе-то почем знать, что на них отсутствуют метки? Все равно их видеть не можешь!

Он улыбается. Улыбка самая настоящая.

— Вот потому-то, — говорит он, — я и собираюсь назавтра представить тебя ко двору. Уверен, это нас всех весьма позабавит. Только, пожалуйста, ты уж советуйся с герцогиней, прежде чем начнешь убивать ее вельмож направо и налево. А теперь спи, — говорит он. — Я тут у тебя еще часок посижу, потом к себе пойду.

Я понимаю: он не сдвинется с места, пока не сочтет нужным, и от меня тут ничего не зависит. Устраиваюсь под одеялом, всем телом чувствуя присутствие Дюваля в комнате. А ведь на мне всего лишь тоненькая ночная сорочка.

Я прокашливаюсь. Потом спрашиваю:

— Удалось что-нибудь узнать о тех, кто на нас напал?

— Спи лучше, Исмэй. Поговорим утром.

Его рокочущий голос словно истаивает в ночи. Я абсолютно уверена, что нипочем не засну, но все-таки засыпаю. Когда просыпаюсь поутру, его нигде не видать. Как будто и не приходил вовсе.

Луиза приходит помочь мне с одеванием, и я не решаюсь посмотреть ей в глаза. Известно ли ей, что Дюваль чуть не полночи пробыл у меня в комнате?.. По ее лицу ничего не определить. Либо ничего не знает, либо превосходно умеет скрывать свои чувства.

Она мило приветствует меня и ставит на столик кувшин с водой, расправляет на кровати свежую нижнюю рубашку. Пока Луиза отворачивается, чтобы достать из шкафа мое платье, я выпрыгиваю из-под одеяла и быстро переодеваюсь. Она явно удивлена, но не произносит ни слова. Вот это я понимаю выучка!

Я влезаю в юбку, и Луиза заходит мне за спину.

— Виконт у себя в кабинете, — сообщает она мне, затягивая шнурки. — Просил присоединиться к нему, когда будешь готова.

— Хорошо, приду. — Я стараюсь не подавать виду, до чего же мне этого не хочется.

Дверь опять отворяется, и я даже вздрагиваю, но это всего лишь служанка по имени Агнез: она принесла еду. Я уже одета и даже причесана. Заверяю их, причем дважды, что с завтраком управлюсь и без помощи прислуги. Они наконец уходят, и, прикрыв глаза, я пытаюсь насладиться краткими минутами уединения. Получается с трудом: я ведь знаю, что Дюваль меня ждет, и это портит все удовольствие. Отрываю кусочек хлеба и принимаюсь жевать, надеясь, что пища прекратит нервное урчание в животе.

Беспокойство снедает меня, мне не сидится на месте, и я с хлебом в руке принимаюсь расхаживать по комнате. В эту ночь со мной что-то произошло; я чувствую себя точно змея, которой подоспела пора менять кожу. Тень Дюваля словно бы продолжает витать в комнате, и ступня помнит его прикосновение, как если бы он только что отнял руку. Лучше бы наградил меня здоровенным болезненным синяком! С этим я бы хоть знала, что делать!

Не зная, куда себя деть, подхожу к окошку и распахиваю ставни, впускаю в комнату утреннюю прохладу. Закрываю глаза и полной грудью втягиваю холодный воздух. Может, хоть он поможет собраться с мыслями и понять, чего все-таки добивается Дюваль?

Еще чуть-чуть, и нынче ночью он сделал бы меня своей любовницей не на словах, а на деле. Он меня точно околдовал. Я даже не уверена, что стала бы отбиваться в полную силу. Однако он ничего не сделал. Неужто он до такой степени человек чести? Или это всего лишь еще один способ вывести меня из равновесия, заставить гадать, что он дальше предпримет?

Морщась, я выкидываю недоеденный кусок за окно и отворачиваюсь. А что, думаю, очень даже неплохая стратегия! Главное сейчас — не дать себе успокоиться и решить, что мы с ним заодно. Я возвращаюсь к постели и забираю свои клинки и ножны, спрятанные под тюфяком. Прилаживаю их по местам — и только после этого отправляюсь разыскивать Дюваля.

Он сидит у себя в кабинете за большим письменным столом. Куда подевался запыленный путешественник, бок о бок с которым я ехала через всю страну? Передо мной лощеный придворный в красивом темно-синем дублете. Он успел избавиться от щетины, придававшей ему довольно-таки разбойничий вид. Перед ним чернильница, с полдюжины перьев и стопка пергаментных листов. Он что-то быстро и решительно пишет.

Он поднимает глаза. Я не хочу, чтобы ему показалось, будто я робко мнусь на пороге, разглядывая его. Вхожу с гордо поднятой головой, силясь ничем не выдать отчаянного смущения.

— Доброе утро, — произношу я ровно и холодно.

— Подожди чуть-чуть, я сейчас, — говорит он и вновь обращается к лежащему перед ним письму.

Я чувствую раздражение, но в то же время с трудом подавляю вздох облегчения. Как бы невзначай подхожу к двум раскладным столикам, где покоятся бумаги и карты, не нашедшие места на главном столе. Передо мной — расстеленная карта Бретани, на ней там и сям разложены цветные камешки. В их расположении просматривается закономерность. Темными помечены города и деревни, легко захваченные французами в дни Безумной войны. Может, Дюваль имеет в виду, что французы обязательно нападут, если не смогут добиться своего миром? Незримая рука стискивает мое сердце. Я присаживаюсь и безмолвно молюсь: «Милосердный Мортейн, пожалуйста, только не надо новой войны».

Дюваль откладывает дописанное письмо и поднимает на меня глаза: