Песнь Соломона - Тони Моррисон

А началось все в 1920-м, когда сперва изувечили, а потом убили солдата из Джорджии и сразу вслед за тем выкололи глаза фронтовику, вернувшемуся домой из Франции после первой мировой войны. С тех пор так и идет, без перерыва. Я сейчас — один из них.

Молочник выслушал все до конца, не проронив ни слова. Он съежился, как от озноба, когда Гитара наконец договорил.

— Ты… Ты будешь убивать людей?

— Не людей, а белых.

— Но почему?

— Я же тебе только что объяснил. Это нужно делать, это необходимо. Для поддержания постоянного соотношения.

— Ну а если этого не делать? Если оставить все, как есть?

— В таком случае наш мир — зверинец и я не смогу в нем жить.

— Но почему вы не выслеживаете настоящих убийц? Почему вы убиваете неповинных? Уж если мстить, то тем, кто виноват.

— Здесь неважно, кто убил. Убить способен каждый белый. Значит, выбирай любого. Среди белых нет неповинных, все они потенциальные убийцы негров, даже те, которые пока еще никого не убили. Ты думаешь, Гитлер очень их возмутил? Думаешь, они стали воевать против него, потому что считали его выродком? Да чем он хуже их? Он убивал евреев и цыган, потому что у него под рукой не было негров. Разве наши куклуксклановцы ужасаются, осуждают его? Ничего подобного, ты сам прекрасно это знаешь.

— Да, но люди, которые могут изувечить и убить человека… ведь они же сумасшедшие, Гитара, просто сумасшедшие.

— Каждый раз, когда над кем-нибудь из нас учиняют самосуд, все говорят, что линчеватели, мол, сумасшедшие или темные, невежественные люди. Точно так же можно бы сказать, что они были пьяны. Или страдали запором. Интересно, а почему это мы никогда не бываем так невежественны и пьяны, чтобы выколоть кому-нибудь глаза или вспороть живот? Почему мы недостаточно для этого безумны? Или недостаточно страдаем запором? И главное, как вышло, что негры, самая безумная и невежественная народность в Америке, никогда не доходят до такой степени безумия или невежественности? Чушь все это. Белые — просто нелюди. Нелюди вся белая раса. А чтобы бороться с нелюдями и их победить, требуется волевое усилие.

— Но ведь есть же и хорошие. Среди белых есть такие, кто идет на жертвы ради негров. И на серьезные жертвы, не на пустяки.

— Что ж, значит, среди них есть двое-трое нормальных. Только они не в силах положить конец убийствам. Они гневаются, а убийства продолжаются. Они могут даже выступать с речами, но и это не помогает. Мало того, они даже могут подвергнуть себя каким-то неудобствам, а убийства все продолжаются как ни в чем не бывало. Вот мы и взялись за дело.

— Но ты искажаешь факты. Не двое-трое нормальных. Таких много.

— Что ты говоришь? А знаешь ли ты, Молочник, что, если бы Кеннеди вдруг оказался жителем Миссисипи, сидел там у жаровни и, надравшись в лоск, вдруг сильно заскучал, а тем временем его приятели надумали бы кого-то линчевать, он пошел бы с ними, просто забавы ради. Вот и вылез бы в нем нелюдь в силу обстоятельств. Зато, к примеру, я, как бы крепко я ни напился и как бы сильно ни заскучал, линчевателем не стану, и ты не станешь, и вообще ни один чернокожий из всех, кого я знал и знаю или о ком я слышал, — никто из нас никогда не примет участия в суде Линча, в этом я уверен. Никогда. В каком краю бы он ни находился, в какое время бы ни жил, негр не способен вдруг отправиться на поиски какого-нибудь белого, чтобы разрезать его на куски. А они способны. И делают это даже не из-за выгоды, а они ведь из-за выгоды делают много чего. Зато негров убивают просто для забавы. Нелюди.

— Ну а как же… — Молочник постарался вспомнить, кто из белых несомненно проявил себя как защитник негров. — Швейцер. Альберт Швейцер. Он что, тоже стал бы убивать?

— Минуточку. Швейцеру было глубоко наплевать на африканцев. Он с таким же успехом мог заменить их крысами. Он, видишь ли, проводил исследование, испытывая самого себя, — доказывал, что способен работать с собачками в человеческом образе.

— Ну, а Элеонора Рузвельт?

— О женщинах я ничего не знаю. Не могу сказать, как поступили бы в таком случае их женщины, зато мне вспоминается картина: белые матери, вытянув руки, поднимают вверх детей, чтобы те получше разглядели, как горят привязанные к деревьям негры. В связи с чем у меня возникают некоторые сомнения по поводу Элеоноры Рузвельт. А вот насчет мистера Рузвельта никаких сомнений нет. Перетащи его в кресле на колесиках в пыльный городишко в Алабаме, дай ему плитку жевательного табаку, шахматную доску, немного виски и веревку — и, будь спокоен, он не задумываясь набросит ее какому-нибудь чернокожему на шею. Смысл моих слов заключается в том, что все белые при определенных условиях смогут убить. А мы при тех же самых обстоятельствах убивать не станем. Потому совершенно неважно, что некоторые из них пока еще никого не убили. Я слушаю радио, я читаю. И знаю теперь одну вещь: они сами тоже про это знают. Знают, что они нелюди. Их писатели и их актеры твердят им это уже много лет. Твердят, что они нелюди, твердят им, что они порочны. В книгах это называется трагедией. В кино — вестерном. То, что они воспевают как прекрасные, естественные человеческие черты, — просто порочность. И зря они стараются. Болезнь в крови у них, она в структуре их хромосом.

— Ты, я полагаю, можешь все это доказать? На научной основе?

— Нет.

— А разве не следовало бы постараться сперва доказать, а потом уж приступать к подобным акциям?

— Они доказывают что-нибудь на научной основе перед тем, как убивают нас? Нет. Они сперва нас убивают, а потом пытаются научно доказать, почему мы обречены на гибель.

— Погоди-ка минутку, Гитара. Если они такие уж плохие, нелюди, как ты говоришь, почему ты так стараешься им уподобиться? Почему тебе не хочется быть лучше, чем они?

— А я лучше.

— Но ведь сейчас ты поступаешь, как самые худшие из них.

— Это верно, но я действую разумно.

— Разумно? Как тебя понять?

— А так понять, что я не развлекаюсь, это раз; не добиваюсь ни власти, ни внимания публики, ни земли, ни денег, это два, и не испытываю злобы — три.

— Ты не испытываешь злобы? Не верю!

— Не испытываю, уверяю тебя. Мне очень неприятно так поступать. И кроме того, страшно. Делать такие вещи ужасно трудно, если ты не злишься, и не пьян, и не накурился наркотиков, и не сводишь с кем-то личные счеты.

— Я не вижу в ваших действиях никакого смысла. Ну кому это на пользу, кому?

— Я ведь объяснял тебе. Нужно уравнять счет. Поддерживать равновесие. Постоянное соотношение. И потом, сама земля наша, почва.

— Что-то не понял.

— Наша земля пропиталась кровью чернокожих. А до нас — кровью индейцев. Белых ничем не исправишь, и, если так пойдет и дальше, не останется в живых ни одного из нас, и земли для тех, кто выжил, не останется. Поэтому мы должны поддерживать постоянное числовое соотношение.

— Но их ведь больше, чем нас.

— Только на Западе. И тем не менее не следует, чтобы соотношение менялось в их пользу.

— Но тогда нужно, чтобы все узнали о вашем обществе. Тогда, может быть, вы и сумеете прекратить убийства негров. Зачем вы держите все в тайне?

— Чтобы нас не сцапали.

— А вы не можете хотя бы как-то оповестить других негров, чтобы вселить в них надежду?

— Нет, этого нельзя.

— Почему?

— Нас могут выдать. Кто-нибудь нас может выдать.

— Ну, если так, то известите белых. Пусть они узнают. Ведь все же знают про мафию и клан; они напугаются и присмиреют.

— Вздор городишь. Как это устроить, чтобы одни все знали, а другие — нет? Кроме того, мы не такие, как они. Мафия — сборище нелюдей. Так же как клан. Мафия убивает людей из-за денег, клан — ради забавы. И учти: у тех и у других огромные средства и сильные защитники. У нас ничего такого нет. Но нам совсем не нужно извещать кого-то. Мы даже выбранным для мести жертвам не говорим, что их убьют. Просто шепнем: «Твой день настал». Наша сила в том, что действуем мы тайно, без шумихи. И ни один из нас никому не рассказывает об этом — нас к такому противоестественному удовольствию не тянет. Мы и между собой об этом не говорим, не касаемся подробностей. Просто даем задание. Если негра убили в среду, задание получает Среда; если негр убит в понедельник, то Понедельник отомстит за него. Выполнил задание — известил остальных, но без всяких там «кого» и «как». А если кто-то наконец не выдержит, то, чтобы не проболтаться, кончает с собой, как Роберт Смит. Или вот Портер. Мы заметили: это стало его угнетать. Решили передать кому-нибудь на время его день. Ему ведь просто нужно было отдохнуть, а теперь он снова в порядке.

Молочник внимательно посмотрел на него; дрожь ужаса, которую он долго сдерживал, охватила его на миг.

— Нет, Гитара, я этого не могу принять.

— Знаю.

— Уж очень у вас все неправильно.

— Что, например?