Вкус правды. Афоризмы и изречения китайских мудрецов - Сборник

Неукрашенная цитра, даже не имея струн, рождает гармонию[240]. Пастушья дудка, даже не имея отверстий, исторгает сладостный напев. Если тебе трудно превзойти Фу Си[241], ты можешь по крайней мере стать товарищем Цзи Кана и Жуань Цзи[242].

135

Буддисты говорят о зависимом характере существования[243]. Конфуцианцы толкуют об удовлетворенности тем, что имеешь[244]. Эти принципы есть тот челн, на котором мы переправляемся через океан жизни. Путь наш необозрим. Если мы захотим заранее его просчитать, мы ввергнем себя в бесконечный хаос мыслей. Если будем спокойно принимать все, что с нами происходит, мы непременно достигнем берега.

Прозрачные тени снов

Автор этого, пожалуй, самого чарующего собрания изречений — малоизвестный литератор Чжан Чао, имевший литературное имя Синьчжай. По всей видимости, этот человек никогда не состоял на государственной службе и прожил всю жизнь как вольный ученый и литератор в своем домике на Желтой горе в окрестностях Янчжоу, что в нижнем течении Янцзы — города богатых купцов, красивых женщин и артистической богемы. Кажется, Чжан Чао был большим любителем путешествий и имел много друзей в литературных кругах того времени. Во время веселых встреч с друзьями рождались и обсуждались изречения, которые составили впоследствии эту книгу. Кстати сказать, вошедшие в сборник отзывы друзей Чжан Чао о его суждениях — тоже, как мы уже знаем, часть давней литературной традиции, примета определенной духовной школы.

Судя по некоторым высказываниям друзей Чжан Чао, собрание его заметок было в основном завершено к 1698 году, а создавалось оно в течение десяти лет. В этой книге, по отзыву друга автора, «говорится о том, о чем другие не могут говорить, и рассказывается о том, о чем еще никто не рассказывал».

Оригинальный текст книги содержит в общей сложности двести девятнадцать сюжетов. В русском переводе опубликованы сто восемьдесят из них, то есть опущена примерно пятая часть суждений, содержание которых слишком специфично.

Как легко убедится читатель, темы сюжетов очень разнообразны: здесь и заметки о литературе, и назидательные сентенции, и всевозможные жизненные наблюдения — о людских нравах и мире природы, развлечениях и занятиях на досуге, дружбе и женщинах. Вся книга проникнута эстетическим пафосом: она написана человеком, который умеет находить и ценить удовольствия в жизни. Впрочем, поклоняясь всему прекрасному в окружающем мире, Чжан Чао и его друзья при каждом удобном случае с удовольствием отмечают неразрывное единство красоты и добродетели. Они настолько же эстеты, насколько и моралисты. И это единство эстетики и морали — очень характерная особенность всей афористической словесности Китая.

Несколько слов о заголовке книги. Из составляющих его трех слов наибольшие трудности для перевода представляет первое. По-китайски оно звучит ю и обычно имеет значение «далекий», «недостижимый», «уединенный». Все эти прилагательные мало годятся для того, чтобы быть эпитетом к слову «сон». Вместе с тем это понятие с древности указывало и на некое сокровенное, неизъяснимое качество опыта, которое сопутствует духовному прозрению. В этом качестве оно входило в словосочетание ю сюань («недостижимо-сокровенный»), которое со временем стало ключевой категорией японского эстетического идеала (по-японски оно звучит как югэн). Китайский писатель Линь Юйтан, впервые издавший частичный английский перевод книги Чжан Чао, а в отечественном китаеведении О. Фишман перевели заглавие книги как «Тени тихих снов», что далеко не передает истинной глубины оригинального названия. Авторы современного тайваньского издания книги, следуя традиции (см. ниже предисловие Сунь Чжими к книге Чжан Чао), объясняют присутствие слова ю и смысл всего заголовка иначе: речь идет о сновидениях «сокровенного», или «уединенного» человека, который, возносясь над материальным миром, сознает, что созерцает только «обманчивые образы». Собранные в книге суждения как будто призваны пробудить читателя от снов его повседневного бытия или, говоря резче, вырвать сознание из оцепенения, в которое его ввергает сила привычки и людского мнения. Несомненно, Чжан Чао и его друзья более всего ценят свежесть и искренность чувства, всегда ищут новый и необычный взгляд на вещи. Но чаемое ими «прозрение» не связано доктриной и не имеет формальных критериев. Легкой тенью скользит оно за стихийным, совершенно безыскусным потоком жизни, воспитывая утонченную чувствительность духа, эстетически переживаемый покой души, мудрость здорового и радостного самочувствия жизни, которые проявляются, помимо прочего, в неистребимом вкусе к курьезам, мягкой иронии и чувстве юмора. Мы привычно говорим о «воспитании чувств» посредством серьезной и ответственной мысли. Но и чувство способно само воспитывать мысль. Чуткая душа воспитывает сознание, заставляя его открывать и расширять нравственное измерение жизненного опыта. Это совпадение эстетического и этического, чувства прекрасного и чувства долга, совпадение неизменно неожиданное и потому радостное, всегда было предметом особой гордости старых китайских писателей. Вот как писал о книге Чжан Чао автор одного из предисловий к ней:

«Читая эту книгу, я, поистине, то и дело не мог удержаться оттого, чтобы пуститься в пляс. Сердце мое ликовало, а дух радостно воспарял. В ней говорится о том, что по отношению к себе человек должен быть прохладным, как осень, а по отношению к другим — теплым, как весна. Благодаря ей мы можем понять, что в одном цветке и в одной травинке заключена вся правда мироздания и что, странствуя среди гор и вод, мы можем пестовать неизъяснимо-сокровенные думы и уноситься душой за пределы мира вещей… Так мы можем понять, что вольные странствия духа и есть истина конфуцианского учения, а неизменные устои жизни могут быть выражены в суждениях нелепых и причудливых. Пусть всякий образ есть только пустота — мы знаем, что в жизни есть нечто сущее. Пусть все вокруг кажется только сном и тенями — в самом нашем взоре сокрыта правда».

В нашем взгляде, на что бы он ни был направлен, истинна сама способность видеть; в видениях жизни ценно самое видение. Моменты непроизвольного открытия жизненной правды не раскрывают нам какой-то иной и новый мир. Они в действительности возвращают к непреходящей повседневности, к сну бытия, вновь и вновь пробуждая нас к тому, что вечно жительствует в жизни. В таком случае нам становится доступной и утонченная двусмысленность того понятия, которое Чжан Чао прилагает к своим литературным «снам»: мир его книги — это мир упоительных грез, в которых стирается сама грань между сном и явью, возвышенным и обыденным. Подлинная глубина переживания всегда оказывается потерянной в нашем опыте, как теряется ощущение пространства, когда мы смотрим на далекие вершины или на дно пруда с кристально чистой водой. Воспринять образы как тени — значит внезапно открыть для себя внутреннюю глубину опыта, ежемгновенно скрывающуюся при свете дня, затмеваемую «здравым умом и трезвой памятью». Мы должны заключить, что истина открывается нам в прозрачных тенях снов; что правда выговаривается в обманчивых словах. И это, если угодно, — главная истина афористического слова.

Понятно теперь, почему Чжан Чао называет свой литературный мир «тенями сна». Сон и есть стихия творческих метаморфоз жизни, вестник грядущего, обещание неисповедимой полноты пережитого. Во сне открывается наивысшая, недостижимая наяву ясность внутреннего зрения. И только забытье бесчисленных снов жизни погружает нас в бездонную глубину деятельного духа, в нескончаемость творческой воли. В этой бесконечно сложной завязи жизни отношения между вещами реальнее самих вещей, метафоры истины важнее отвлеченных идей. В безыскусных, без претензий выговариваемых изречениях Чжан Чао и шуточных откликах его друзей нет ничего вызывающего, ничего навязчивого. Прозрения китайского автора «падают» в мир самых обыкновенных, мимолетных ощущений. Ирония, сопутствующая рефлексивности пробудившегося сознания, в конце концов затвердевает в трюизмах книжного слова. Метафоры умудренной речи сами ведут себя метафорически и изливаются в чистую экспрессию естественного языка. Так в китайских афоризмах творческая жизнь возвращается в лоно культурной традиции, а культура примиряется с жизнью. Глубина «просветленного сна» китайского литератора — это расстояние (ежемгновенно теряемое, извечно скрадывающее самое себя) от поверхности к глубине вещей и от глубины к поверхности. Священное безмолвие Неба звучит немолчной многоголосицей Земли. Будем же внимать глубинам человеческого духа, о которых сообщают одним своим присутствием, непроизвольной игрой образов легкие, как дыхание, и стройные, как гармоничный аккорд, изречения старого китайского писателя. Вслушаемся смиренно и радостно в мировой хор голосов, в котором человек и природа, земля и небеса поверяют друг другу свои самые затаенные чувства.