Пороги - Ирина Грекова

— Будем надеяться, что нашему общему другу в конце концов надоест писать.

— По-видимому, он терпелив. Я к вам, Владимир Николаевич, в сущности, пришел с особой просьбой.

— Пожалуйста, буду рад.

— Дело в том, что защита диссертации моего сына, о котором, как вы знаете, много говорится в анонимках, назначена на двенадцатое июня. Так вот, мы с Анной Кирилловной на всякий случай решили никому не говорить, даже близким друзьям. Знаем только мы с нею и Ган, но он могила. Теперь вы тоже знаете. Больше никто.

— И никому больше ни слова! — сухо сказал Яшин.

— Разумеется. Но в случае, если возникнут какие-то неприятности, можем мы на вас рассчитывать?

— Безусловно. Я целиком на вашей стороне и сделаю все от меня зависящее, чтобы поддержать диссертанта.

— Спасибо, Владимир Николаевич. А нельзя ли как-нибудь добиться, чтобы меня больше по вопросу об анонимках не вызывали?

— К сожалению, нельзя. Общее правило: жалобы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже если они не подписаны. Правило вообще-то гуманное, но мы с вами оказались в числе его жертв.

— Значит, мы с вами бессильны против одного подлеца?

— Выходит, так. Формально мы могли бы возбудить против него уголовное дело за клевету. Я уже наводил справки. Беда в том, что милиция крайне неохотно берется за такие дела, у нее по уши задач более важных.

— Поживем — увидим, — сказал Фабрицкий, и ноздри у него раздулись. — Милиция не поможет, справимся сами.

— Только не кустарничайте, не играйте в игру «Юный следопыт». Тут все-таки нужна квалификация. Кстати, Иван Владимирович просил вас зайти, когда вернетесь.

— Сейчас иду, — не без досады сказал Фабрицкий.

Директор института тоже принял его сразу, без очереди.

— Итак, Александр Маркович, — сказал он, поигрывая заграничным фломастером, — ваш неизвестный доброжелатель все еще не оставляет вас в покое.

— Я думаю, он не только мой, но и ваш. Или не так?

— Главным образом ваш. Но это неважно. Давайте подумаем с вами вместе, как бы прекратить этот поток обвинений.

— Я только об этом и мечтаю. Изловить подлеца и высечь при всем честном народе. Ей-богу, своими руками содрал бы с него штаны и отхлестал до крови.

— Это утопия, — усмехнулся Панфилов, чуть-чуть приподняв кустистые брови. — К счастью или к несчастью, телесные наказания у нас отменены. Давайте подойдем с другой стороны. Подумаем, так ли уж безупречны мы с вами. Вместо того чтобы ловить и преследовать автора писем, не лучше ли устранить их причину или, если хотите, одну из причин?

— Я вас не понимаю, Иван Владимирович, — бледнея, сказал Фабрицкий. — Вы думаете, что в анонимках есть доля правды? Тогда нам не о чем разговаривать.

— Известная доля правды всегда есть даже в самом абсурдном обвинении. Уже одно то, что этот поток сигналов, задевающих рикошетом и меня, и партком, направлен главным образом против вас и вашего отдела, говорит о том, что по линии воспитания личного состава у вас не все благополучно. Ведь не пишут же писем по поводу других отделов, а их в институте немало! Значит, их руководители сумели создать у себя здоровый моральный климат. А отдел товарища Фабрицкого — вечная мишень для нападок. Почему так, а?

— Не знаю почему, но охотно готов освободить вас от своего присутствия в институте.

— Зачем так пылко, Александр Маркович? Мы же с вами не малые дети. Это у них чуть что: «Я с тобой не играю!» А мы должны смотреть на себя трезво, с доброй долей самокритики. Вы считаете, что у вас в отделе все безукоризненно?

— Вовсе нет. Разумеется, у нас есть недостатки...

— И немалые. Один из них — стремление выделиться, занять в институте ведущее место. Например, ни в одном отделе нет стольких докторов наук, как у вас...

— Иван Владимирович! Разве не с вашего согласия, не при вашей поддержке я принимал этих докторов на работу?

— Да, с моего, при моей. Но учтите — истина всегда конкретна. Времена меняются. То, что было достоинством вчера, может стать недостатком сегодня, и наоборот.

— От одного доктора, самого себя, повторяю, я могу освободить вас хоть сегодня.

— Пф-пф-пф, какой горячий! — Панфилов раздул щеки и словно бы выпустил облачко пара. — Можете вы выслушать меня спокойно?

— Ну, могу.

— Речь не о вас. В составе отдела есть другие, в частности Анна Кирилловна Дятлова. Я ее глубоко уважаю, но ведь это, честно говоря, человек прошлого. Возраст у нее сверх-пенсионный... Ведь ей шестьдесят?

— Как и мне.

— Опять эгоцентризм. Повторяю, речь идет не о вас. Давайте вспомним все анонимки. В каждой из них упоминается имя Дятловой. Оно упорно связывается с именем вашего сына, диссертация которого написана несамостоятельно...

— Вы в это верите? Тогда прекратим разговор.

— Конечно, не верю. Но, может быть, сама Анна Кирилловна отчасти повинна в распространении таких слухов. Она женщина эмоциональная, ее указания вашему сыну нередко носят, ну, скажем, слишком красочный характер. Другие их слышат, повторяют... Мне кажется, что для оздоровления атмосферы в отделе, да и в институте, было бы очень уместно проводить Анну Кирилловну на заслуженный отдых. Разумеется, с почетом, выделить ценный подарок... Я уверен, что после этого обстановка в отделе и в институте нормализуется. Не будет больше писем... К тому же мы выиграем в показателе «средний возраст сотрудников», который у нас великоват...

— Оставим в покое средний возраст, — резко перебил Фабрицкий. — Вы прекрасно понимаете, что одна единица тут погоды не делает. Вернемся к письмам. Неужели из-за того, что какая-то подлая гадина...

— Пожалуйста, только без эпитетов.

— Хорошо. Неужели из-за того, что какая-то, не говорю какая, личность вздумала на нас клеветать, мы должны лишиться одного из лучших наших сотрудников? Дятлова — ученый с мировым именем.

— Ну уж и с мировым... Вы, Александр Маркович, вечно преувеличиваете.

— Нисколько. Спросите кого угодно. Не далее чем в прошлом году ее монография была переведена на английский, немецкий, испанский языки... А учебники? По ним учатся студенты во многих странах мира.

— Это ничего не доказывает. Между прочим, она сама о себе как об ученом более чем скромного мнения.

— Это делает ей честь. Нет, Иван Владимирович, ваше дело хозяйское, но если вы вынудите Дятлову уйти на пенсию, я тоже уйду. Конечно, не на пенсию, а в другой институт. Выбор у меня есть.

— «Вынудите»... Ни о каком «вынуждении» речи быть не может. Это не мой стиль руководства. Надо помочь Анне Кирилловне самой убедиться, что так для нее лучше. Годы серьезные, здоровье не ахти. Кажется, у нее есть внук?

— Хоть бы десять. Это не меняет дела. Между прочим, у меня самого есть внук.

Фабрицкий на минуту представил себе внука Митю, с его светлой кудрявостью и умным, грустным лицом, и привычная боль уколола его. Никогда он не видит внука, мать против, ребенок растет не только без отца — без деда, без бабушки...

— Ну, вот опять, — сказал Панфилов, — все, что вам ни скажешь, вы переводите на себя. У меня, между прочим, трое внуков, и что? Мужчину внуки не отвлекают от работы.

— Вы хотите сказать, что Анну Кирилловну отвлекают?

— Есть такое мнение, — неопределенно сказал Панфилов.

— Не знаю, чьей информацией вы пользуетесь. Знаю только, что человек этот нахально врет! Совсем недавно Анна Кирилловна предложила прекрасную идею алгебраического преобразователя, работает над ним не отрываясь, и никакой внук ей не мешает! А вы слушаете каких-то прохвостов.

— Опять резкость? — мягко сказал директор. — Ох, как вы еще молоды душой! Я вам завидую, честное слово.

27. Защита

Заседание ученого совета было назначено на тринадцать тридцать. Уже с часу дня начали прибывать гости. Огромный актовый зал с непомерно высокими окнами и лепными карнизами у потолка заполнялся вяло. Люди, как пчелы у входа в улей, сновали туда-сюда, в двери и из дверей. У дальней стены, за длинным зеленым столом для заседаний и по бокам от него, уже были расставлены легкие реечные щиты с приколотыми к ним плакатами.

Вдоль плакатов расхаживал Гоша Фабрицкий, бледный как зола, сжимая в руках большую, в рост человека, указку. Он шевелил губами, еще и еще раз повторяя на память свой доклад. Все, кроме первой фразы, он помнил, а она от него ускользала.

В одном из первых рядов откидных кресел сидела не менее Гоши взволнованная Анна Кирилловна в потрясающем черно-желтом поперечно-полосатом костюме. На ее пышной горизонтальной груди в такт усиленному сердцебиению подрагивал медальон с портретом внука.

Александр Маркович Фабрицкий непринужденно крейсировал в кулуарах сборища. К нему подходили, приветствовали, пожимали руку, на что он отвечал разнообразнейшей гаммой улыбок — каждому своей. Из НИИКАТ не было почти никого; кроме Фабрицкого и Дятловой присутствовал только Ган: было решено — так лучше. Уже само по себе отсутствие поддержки — привычной среды «своих», всегда обступающей диссертанта на любой защите, — ощущалось как тоскливое одиночество. А тут еще, шагая вдоль плакатов и невзначай кинув взор на один из них, Гоша обомлел. Он заметил, что балда чертежница вместо перевернутого вверх ногами знака V — квантора общности — изобразила самое вульгарное обычное «А». Он вынул ручку и попытался исправить положение, вышло еще хуже — мазня. После этого он обнаружил, что ошибка была не случайной и присутствовала еще на нескольких плакатах — везде, где встречался квантор общности. Эх, если бы это было в институте, со своими ребятами — те мигом изготовили бы исправляющие заплатки! Здесь, в чужом институте, и обратиться-то не к кому...