Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Феликс Разумовский

В роте Граевского царили скука и спокойствие. Фельдфебель Клюев был произведен за храбрость в прапорщики и переживал в душе, что так и не стал «вашим благородием». Страшила, получив по второй звездочке на погоны, крутил усы, ходил с довольным видом. Граевский был представлен к офицерскому Георгию четвертой степени – большая честь и для генерала, – но особой радости не испытывал. Это юнкером он мечтал о несбыточном – выслужить полный бант, все четыре креста, теперь поумнел. Как ни крути, в конечном счете все заканчивается пятым, деревянным. Впрочем, это если повезет, а то могут просто собаки сожрать.

О, он мог бы написать целую книгу о «прелестях» войны, об ее изнаночной, скрытой стороне, о темных закоулках человеческой души. Занятный получился бы опус. Этакое откровение Никиты Блаженного, окопный Апокалипсис. А впрочем, какой из него апостол, скорее наоборот. Может, и дисциплина-то в роте сносная, потому что солдаты инстинктивно угадывают в нем зверя более матерого, чем сами, боятся.

«Все вокруг держится на страхе. – Граевский сжал в пальцах камешек-блинок и с размаху пустил его по речной глади. – Раньше боялись Бога, царя и совести. – Он потянулся к портсигару, закурил толстую, настоящую асмоловскую папиросу. – Нынче же царя скинули, Бог далеко, и какая там совесть после четырех лет войны. А боятся теперь только силу. – Штабс-капитан криво усмехнулся, далеко выплюнул тягучую табачную слюну. – Эх, веселое настанет время, когда все это мужичье, озверевшее, научившееся убивать, потянется с фронта. Не слезами, кровью зальется кое-кто. Это ведь как собачья свора – только команду дай, будут рвать, не разбирая, до последнего вздоха».

Он лежал на берегу ленивой безымянной речушки, в которой отражалось высокое безоблачное небо. В полусотне саженей вниз по течению бойцы кавкорпуса купали лошадей. Слышался смех, конское ржание, играли в солнечных лучах водяные брызги. Рядом с Граевским вытянулся на траве прапорщик Паршин и, склонив к плечу взлохмаченную, рано поседевшую голову, молча катал во рту папироску. Он только вчера вечером прибыл в полк, вызвав целую бурю недоумения – чего ради вернулся? Чтобы снова оказаться на фронте, в Петербурге он перенес вторую операцию, отец за сумасшедшие деньги выписал ему из Англии протез особого устройства, но поначалу окружная врачебная комиссия прапорщика забраковала. Паршина это не остановило, он добился аудиенции у Керенского, только что ставшего министром-председателем Временного правительства, и, звеня крестами, твердо сказал: «У меня отняли левую руку, которой я сжимал гриф гитары, но осталась правая, в которой я могу держать штык-нож. Еще у меня есть зубы, которыми я готов рвать глотки врагам». Это имело успех. «Россия вас не забудет». Подслеповато сощурившись, Керенский надул мясистые щеки и отправил прапорщика в действующую армию.

Паршин привез в полк хорошего табаку, столичных новостей и был определен в первый батальон в распоряжение Граевского. Тот был несказанно рад третьему субалтерн-офицеру, но еще больше – хорошему куреву. И сейчас, лежа на травке, с наслаждением пускал кольцами дым. Неподалеку, у нагретого солнцем валуна, резались в карты граф Ухтомский, Полубояринов и новоиспеченный прапорщик Клюев, потихоньку осваивающийся в офицерской среде. Настроение у него было отвратительное. Будучи фельдфебелем, он вел всю канцелярскую и денежную отчетность и крепко держал роту в своих жилистых, многоопытных руках. А кто он теперь? Обыкновенный младший офицер, каждой бочке затычка. Да еще и карта не прет…

На противоположном берегу между деревьями мелькали полуголые фигуры в подштанниках и слышались молодецкие выкрики – это подпоручик Страшилин обучал желающих премудростям французской борьбы. Собрались почти все четыре взвода, в стороне, чтобы не уронить авторитета – не дай бог на лопатки положат! – держались только члены ротного комитета да агитатор из большевиков, еще с утра ратовавший за прекращение позорной империалистической войны. А впрочем, какой уж там авторитет!

Председателя, Мишку Дубровина, в июльское наступление пробрал такой понос, что портянки было не отстирать. А его правая рука, Витька Нилов, и вовсе бывший шпана с двуглавым орликом на груди, – за воровство у своих фельдфебель Клюев как-то бил его ружейным шомполом по голому заду. Насчет же агитатора было неясно. Большевики, они кто – воры или засранцы? Политика – дело темное.

– Так вот, ребятушки, профессиональная борьба – это вам не игра в бирюльки. – Огромный, с отрезанным наполовину ухом, подпоручик Страшилин выглядел устрашающе, солдаты окружили его кольцом, держались с уважением. – Никаких весовых категорий, разрешены даже такие приемы, как «двойной нильсон» и «макароны». Все решают ловкость и кураж, главное – не робеть. Помню, боролся в Марселе с одним французишкой, так тот, гад, перед схваткой натерся оливковым маслом, скользил в руках словно уж. Я долго думать не стал, взял его «на гриф»[1], да и положил «кладкой» – знайте наших. В другой раз, в Гамбурге, попался мне турок. Посмотришь – жуть. Огромный, волосатый, воняло от него за версту, видать, неделю перед схваткой не мылся. А оказался чистым «апостолом» – разложил я его на арене школьно, как бабу. Ну, ребятушки, давайте-ка от слов к делу. Сегодня покажу вам перевод из стойки в партер.

Под восторженные крики зрителей Страшила принялся валять всех желающих – какой там ротный комитет, какая агитация!

– Здорово, Страшилин, сколько лет, сколько зим. – Помахивая прутиком, подошел штабс-капитан Кузьмицкий, пожал руки Паршину и Граевскому, потянул носом воздух: – Ого, никак довоенный, уж не асмоловский ли? – Закурив предложенную папироску, он жадно затянулся и вздохнул: – Хорошо тут у вас, спокойно. У меня же черт знает что творится, Содом и Гоморра. Все помешались на политике. Кто эсер, кто кадет, кто большевик. Митинги, собрания, тут уж до чего договорились, мол, господин штабс-капитан, мы вас весьма уважаем, погодите, придет наше время, скинем эту пузатую сволочь и выберем вас командиром полка. Каково?

Он скривил губы в усмешке, но она получилась вымученной, на его рябоватом лице была растерянность.

– Любят же у нас полковника Мартыненко. – Граевский равнодушно пожал плечами, зевнул. – Все эти разговоры недостойны звания офицера. Бред чудовищный какой-то. А что, кухня еще не приезжала?

Сам бы он в командиры полка не пошел ни за что – от военной службы его мутило.

– Отчего же бред? Говорят, новая революция уже не за горами. – Кузьмицкий оживился, в его узких калмыцких глазах зажглись огоньки. – Вот ты заявляешь, недостойно чести офицерского мундира, а ведь мы уже никому ничего не должны. То, во что верили, сгинуло, чертополохом поросло. Присяга Временному правительству ничего не значит, клясться на верность можно только единожды. Лично мне терять нечего – жалованье на руки шестьдесят пять рублей. В офицерское собрание надо отдать рубль, в библиотеку – полтинник, за перебелку приказов – два, за обеды, чай, сахар – тридцать. Шинель купить надо? Надо, еще пятьдесят рублей. А сапоги, фуражку, погоны, перчатки? Я посчитал как-то, в месяц остается свободных денег всего пятнадцать рублей. Да любой старший унтер в два раза богаче меня – у него жалованье тридцать пять рублей шестьдесят копеек, и казна обеспечивает его всем необходимым. А выслужиться до полковника обычным путем, ты ведь сам знаешь, может только один из сотни выпускников училища, так что бог с ним, выберут, возражать не стану.