История группы «Звуки Му» - Сергей Гурьев

Георгий Никич, куратор: «Для меня „Звуки Му“ всегда были не звуками, а образами. И часто это подтверждалось. В моей кураторской работе „Звуки Му“ частенько оказывались вместе с выставочными проектами: это и 17-я молодежная выставка, которую мы делали с Даниилом Дондуреем и Еленой Курляндцевой, и арт-парад „АССА“ в ДК МЭЛЗ. Помню, в 1988 году после концерта я шел к себе в мастерскую на Покровке. У меня в голове все время был „Серый голубь“. И было чудесное представление о себе как о таком сером голубе. Прошел дождь, и когда я вошел в свою подворотню, там была лужа, из-за которой нельзя было подойти к подъезду. Мне было ужасно счастливо идти по этой луже, глубоко шлепая, и тут оказалось, что этим или прошлым вечером на стене этой подворотни кто-то написал большими черными буквами: „Счастье есть!“ И это было совершенно потрясающе. И все для меня сложилось в историю, которая светом таким живет со мной».

Сергей Шутов, художник: «Нельзя сказать, что „Звуки Му“ висели или висят на рингтонах, но что это действительно уникальное явление – это факт. Именно высокое качество и объединяло художников и музыкантов в 80-е, и благодаря этому они встречались на одних и тех же площадках и работали, будучи уверенными друг в друге.

В этом виде искусства существуют некие глыбы и скалы, которые и определяют музыкальное развитие. В частности, сколько бы ни было подражателей, предположим, Тому Уэйтсу, что можно было бы поставить рядом с Мамоновым, с группой „Звуки Му“? Предположим, очень условно – Том Уэйтс. Но ничего общего между ними нет и быть не может, потому что это те самые высокие планки, на которые можно только равняться их маленьким братьям. Потому что Карл Маркс и Владимир Ленин – сколько бы ни говорили, что между ними много общего, общего нет ничего!»

Лучшие фотографии нашей буйной юности эпохи застоя сделаны Алексеем Шведовым. Леша тоже был алкоголик, тоже журналист и фотограф и трудился с Мамоновым бок о бок в журнале «Пионер». Будучи коренным никологорцем, он запечатлел нашу компанию на дип-пляже у того самого ларька, где останавливались как дипломаты, так и местные. Ни в один кадр дипломаты не попали. Друзья-коллеги-собутыльники Петр и Алексей до смерти надоели друг другу (по словам Высоцкого: «Придешь домой – там ты сидишь»). В какой-то период, в 70-е, они все время торчали друг у друга на виду. В те годы Петя месяцами жил у меня на даче в маленькой гаражной пристройке и ваял свои первые стихи, а выезжая в редакцию «Пионера», неизменно опять натыкался на Шведова. Друзья наловчились так грандиозно пародировать друг друга, что много лет спустя уже трудно и вспомнить, кому принадлежали те или иные шутки и гримасы. Особенно запомнилась в пересказе Шведова командировка завотделом писем Мамонова в город Клин, где буйное похмелье привело его к братанию с туземцами и срыву важного редакционного задания.

На одной из фотографий Шведов «поймал» сразу двух поэтов, Мамонова и никологорца Дзантемира Томаева, по детской кличке «Мирок». Его связывала с нами давняя дружба. Однажды, уже летом 1990 года, мы с Петром навестили Мирка в его беседочке, где он совершенно прозрачный на выходе из запоя читал стихи, лежа в постели. Мамон, пораженный истощенностью друга, стал силком его кормить, позабыв о превратностях реакций человеческого организма. Вытащенный нами из постели на прогулку больной уже на берегу Москвы-реки попал в крайне конфузную ситуацию, но Петька не растерялся и, вспомнив навыки бывалого банщика с широким диапазоном обязанностей, искупал друга в реке и выстирал ему тут же всю одежду. Домой, правда, Мирку пришлось возвращаться в наших шмотках, а мне – без штанов.

В начале 80-х на Николиной Горе по соседству со мной снимало дачу семейство Виккерс. Это были три очаровательные еврейки: мама Женя, художница Светлана и малютка Катя. Если и есть целая династия чудаков и оригиналов, то Виккерсы безусловно из их числа. Любой их жест – произведение искусства, и, разумеется, у Петьки со Светой возник роман. Их страсти-мордасти нашли свое отражение в прекрасных полотнах Светы и, возможно, в песнях «Звуков Му».

Сергей Шутов: «Как-то я с восторгом присутствовал при сцене, когда две девушки, подружки, старые знакомые Петра Мамонова, спорили – кто же из них „Муха“, описанная в песне. Это была сцена волшебная! Две дамы, обсуждающие, кто же из них была та самая „Муха“!» К слову, о Шутове. С Сергеем в 80-е нас свели творческие пути-дорожки. Брайану Ино, помимо «Звуков Му», «АВИА» и покойного Миши Малина, в СССР особенно приглянулись авангардные полотна Шутова. И когда мы гастролировали в Лондоне, имя Сергея было у всех на устах.

Света Виккерс, будучи ближайшей соседкой братьев Мамоновых по Каретному переулку, накопила немалый опыт смешных случаев. Света Виккерс: «А как Петя танцевал у меня под окнами – никогда не видел? Лето, окно открыто. Вдруг дикие крики и какой-то безумный шизофренический танец внизу. Я вообще не понимаю, что происходит. Смотрю – это Петя передо мной. Он с утра решил – раз окно открыто – меня порадовать. И он весь концерт, лучший клоун на свете, исполняет под этим окном. Я просто… Ну, шок, шок… потому что у него такая энергия… Я стала ему просто мелочь сыпать, золотым дождем мелочи осыпать его, чтобы он был счастлив и богат».

Что касается первых впечатлений непосредственно от песен Петра Николаевича, то я действительно поначалу воспринимал его лишь очень ярким фоном к выступлениям в моей квартире ленинградцев: БГ, Майка и Цоя, в которых я влюбился сразу и безоговорочно. В случае с Петром, со стихами которого я был знаком еще по 70-м и к которым относился с прохладцей, меня настиг момент прозрения или озарения, как Савла на пути в Дамаск. Главное в роке – ритм, и пока Мамон окончательно не нащупал свою вибрацию, я воспринимал его как музыкального эксцентрика, благо два подъезда в моем доме занимали элитные артисты московской эстрады и цирка, и опыт общения с ними у меня имелся. Но однажды, в конце февраля 1983 года, Петя расстарался ради меня одного; безусловно уже имея корыстную заднюю мысль заманить меня в свой проект. В этот вечер пульсация его песен наконец меня пробила, и я категорически и бесповоротно принял его предложение вместе создавать группу.

Уже через несколько дней я отправился в Питер на поиски барабанщика. Меня нисколько не смутил рассказ мамы Севы Гаккеля, Ксении Всеволодовны, о том, что она не раз заставала врасплох мальчонку из Новороссийска, шарившего в укромных уголках ее фамильного комода. Африка был настоящий «плохиш», но именно из таких парней состояла наша московская компания, асы которой – Мирок и мой брат – отнеслись поначалу к пришельцу с подозрением. Африка в те годы больше был похож на трансвестита. К тому же в компании питерских художников из «новых диких » было модно слыть если не геем, то хотя бы «двустволкой», поэтому, поселив его у себя на полгода, я нанес сильный урон своей репутации плейбоя. В Москве тогда этих вольностей еще не понимали. Помню, как на одной из вечеринок у Виккерс знаменитый гом Миша Плоткин так одолел своей похотью Мамона, что тот, вконец обессиленный от пьянства, не нашел другого выхода для спасения своей чести и задницы, как из последних сил долбануть «по-малюшенски» гею головой по носу, после чего у того эрекция, по-видимому, поутихла.

С нашим первым барабанщиком постоянно случались забавные истории. На фоне унылого советского быта он был несказанно хорош. Его голубые с оранжевым крашеные вихры однажды привели в чувство уличную продавщицу бочечной селедки, которая обвешивала и материла всех клиентов подряд, пока из-под руки какой-то тетки не высунулся Африка и показал свой длинный и очень эротичный язык. У стокилограммовой торговки посыпались из рук на снег и деньги, и селедка. В другой раз, покидая выставку на Малой Грузинской с непременными работами Кабакова и Зверева, развешанными по стенам, мы вывели из себя смотрительницу, которая со слезами на глазах выкрикнула Сереже во след: «Мальчик, одумайся, пока не поздно!» Но никто из «Му», к счастью, не одумался. Уже в начале лета 1983-го у меня на Каретном наконец появилось «секретное оружие» Мамона – клавишник Паша Хотин. Он крайне критично прослушал репетицию ритм-секции – Мамона в ту пору можно было смело считать ее основным мотором, – он всем своим телом и душой пытался внушить нам свое гипербесподобное для русского человека чувство ритма. И спустя 10 месяцев его труды принесли плод (если наша премьера так запомнилась и БГ, и Гаккелю, и Дюше, и Артему!). На подходе был еще один супер-«Му» – свежеосвобожденный тунеядец Алексей Бортничук. Его я знал с малых лет, на нем старший брат отрабатывал свое умение вытрезвлять клиентов, пригодившееся Петру при работе в бане. Лёлику наливался стакан портвейна, и подросток валился на пол, обвивая своими длиннющими конечностями ножки стола и стульев, за что и получил неблагозвучное прозвище «Шнурок». Павел Хотин: «Один парень, мне очень понравилось, сказал: „Пахнет весельем и очень большими деньгами“. Вот это и явилось стимулом для меня прихода в „Звуки Му“. Конечно, если говорить начистоту, то весельем здесь пахло сильно, но что касается денег – не пахло совсем. У творческого человека всегда есть чувство противоречия. С Лёликом мы познакомились, когда нам было по 16 лет. Нас познакомили родители – моя мама и отец Лёлика работали в одной лаборатории. И Лёлик более или менее был для меня ясен. А когда я услышал в первый раз Петра – мне уже было лет 19, в 1979 году, – это вызвало во мне такое чувство неудовлетворения и отвращения, но именно это и сыграло впоследствии свою позитивную роль: „А как же так вообще может быть? Такое же в принципе невозможно? “ Я думаю, что и у тебя были точно такие же эмоции, когда ты впервые послушал его опусы пьяного, пускающего слюни и кричащего под гитару свою „невнять“, но именно это… Получается некая сверхзадача – а можноли из этого действительно что-то сделать?»