Великая ложь XX века - Юрген Граф

Процессы «военных преступников» и «лагерных палачей» в ФРГ, наряду внешнеполитическим, имели также важное внутриполитическое значение. Вновь и вновь подчеркивая уникальную в мировой истории жестокость нацистского режима, они одновременно оправдывали парламентскую демократию, которую упрекали в том, что она появилась в Западной Германии лишь в результате военной победы союзников. Наконец, ужасы концлагерей были хорошим способом вытравливания патриотизма в народе, в особенности у молодежи. На каждом процессе через судебные залы пропускали огромное число школьников, дабы задавить в молодом поколении последние следы национального чувства, самоуважения и заставить его согласиться с внешней политикой Бонна, которая полностью была подчинена интересам Вашингтона.

Эти процессы были продолжением «перевоспитания», которыми занимались после войны западные державы, прежде всего США. Они содействовали укреплению послевоенного порядка, основанного на двух постулатах: вина за войну лежит только на Германии (и Японии) и нацистская жестокость, главным образом уничтожение 6 млн. евреев, в истории не имеет аналогий.

Из сказанного видно, что цель процессов была не выяснение индивидуальной вины, а чисто политической. Напрашивается параллель – сталинские показательные процессы в СССР и Восточной Европе, от которых западногерманские процессы отличаются, правда, отсутствием пыток и казней.

Разумеется, нельзя утверждать, что все обвиняемые были невиновны – среди них, без сомнения, имелись живодеры и убийцы. Однако вопрос: кто из обвиняемых был виновен, а кто нет, являлся полностью второстепенным; неважно, кто сидел на скамье подсудимых. На процессах в жертву политическим целям были принесены почти все правовые принципы. При судебных разбирательствах об убийствах элементарным правилом в правовом государстве считается проведение экспертизы орудия убийства. Но именно на процессах нацистов, где речь шла не об одном, а о миллионах убитых, это правило не соблюдалось. Если бы процессы проходили в соответствии с юридическими нормами, то сразу бы возникли следующие вопросы:

Можно ли было за имевшееся время сжечь в пяти крематориях Освенцима от 1 до 4 млн. трупов? Откуда привозили горючее? Для сжигания одного трупа в крематории освенцимского типа требуется не менее 30 кг кокса. Можно ли установить, было ли доставлено столь большое количество угля? Как сжигались трупы во рвах? Возможно ли это физически? Каким образом зондеркомандам удавалось входить в камеры смерти через полчаса после газации 2000 заключенных, не имея защитной одежды и противогазов, и там работать с трупами? Позовите химика и спросите, можно ли было это делать! Химик говорит, нельзя? Погодите, а как были устроены газовые камеры? У нас, пожалуй, нет соответствующих специалистов, но они есть у американцев. Пусть прилетит кто-либо из американских инженеров, оборудующих для казни газовые камеры, и отправьте его с группой техников в Майданек и Освенцим, чтобы лучше разобраться. Поляки не разрешат? Но почему? Что им скрывать?

Этого ничего не было сделано. Единственным доказательным материалом процессах были показания свидетелей. Напомним, что ценность многих показа о газовых камерах на территории рейха оказалась равна нулю. Это, правда, вовсе не значит, будто все свидетели говорили ложь. Лебон наглядно доказал на многочисленных примерах, сколь невероятно велика сила самовнушения Атмосфера концлагеря, полная страха, недоверия и напрасных надежд, особенно хорошо предрасполагала верить слухам и самовнушениям.

В книге «Ложь Одиссея» Рассинье приводит весьма выразительный пример, воротах Бухенвальда были начертаны слова «Каждому свое», которые Рассинье понимал, зная немецкий. Однако его земляки, французские заключенные, были полностью убеждены, что надпись означает: «Оставь надежду сюда входящий». После освобождения Рассинье услышал как-то радиодискуссию о Бухенвальде, и постоянно упоминалась эта цитата из «Ада» Данте [204]. Так рождаются слухи – делает вывод Рассинье.

Бенедикт Каутский, проведший три года в Освенциме, пишет о газовых камерах [205]:

«Хочу вкратце остановиться на описании газовых камер; хотя я их не видел, но о них мне достоверно рассказывали столько людей, что я не боюсь привести здесь их описание».

После этого Каутский довольно точно описывает никогда им не виденные газовые камеры. Каутский – это не Врба, Мюллер или Визель; он не придумывает человеческие мельницы, огненные рвы, электрические души и массовые убийства посредством смертоносного белого порошка. Он верит в газовые камеры, но не без иронии изображает, как возникали в лагере слухи [206]:

"Легковерие было распространено в лагере необычайно сильно. Слухи, называемые арийцами «болтовней», а евреями – «бонки», циркулировали непрерывно и им охотно внимали, сколь бы бессмысленными они не были. Хотя в лагере издевались над фабрикацией слухов (часто слышалось: «Меняю две старых бонки на одну новую»), большинство все-таки клевало на т.н. «благородные бонки».

Каутский сам до своей смерти явно не подозревал, что, описывая газовую камеру, он клюнул на самую большую из всех «бонки». Коммунистические ячейки активно, например, муссировали слухи о газовых камерах в Равенсбрюке [207]. На эту удочку попалась Маргарита Бубер-Нойман, невестка еврейского философа Мартина Бубера, которая сперва сидела в Гулаге, а затем, после выдачи в начале 1940 года нацистам, – в женском лагере Равенсбрюк, где жилось гораздо лучше за исключением последних страшных месяцев. Она тоже, как и Каутский, не видела в Равенсбрюке газовых камер, но верила в их существование на основе переданной ей «информации» [208].

Хотя в лагерях слухи и самовнушения играли, конечно, большую роль, ими все же нельзя объяснить все показания по поводу газовых камер. Большинство свидетелей просто-напросто лгали, для чего имелось несколько причин, прежде всего – вполне понятная ненависть к мучителям. Человек был вырван во тьме ночной из своей квартиры и отправлен в лагерь, где на палящем летнем солнце и на звонкой зимней стуже ему приходилось заниматься тяжким принудтрудом, а, вернувшись с него, часами стоять на поверке; человек видел смерть союзников от болезней и истощения, а, возможно, и от побоев или казни; сам был унижен и избит, а после войны, может быть, прошел через лабиринт эвакуации – в нем невольно накопился страшный гнев к притеснителям, отчего кое-кто мог на суде поддаться искушению приписать им кроме реально свершенных преступлений и другие, более страшные. Не поддался лишь Поль Рассинье.

Далее стоит задуматься над фактом, что большинство свидетелей были из коммунистической Восточной Европы, главным образом из Польши и Израиля. Коммунистические режимы были очень заинтересованы в легенде о газовых камерах, а для Израиля она была жизненно необходимой. Учитывая это, разве можно представить, что коммунисты и израильтяне посылали в Германию свидетелей, которые не были бы основательно проверены? Нетрудно также вообразить, что стало бы с вернувшимся на родину свидетелем, если бы он почему-то не сыграл на процессе нужную роль? Даже если коммунистические и израильские власти серьезно не готовили бы свидетелей, то беспокоиться не стоило бы, поскольку немецкие с свойственной им педантичностью исправили бы данный недочет. В последней главе книги «Миф об Освенциме» и брошюры «Западногерманская юстиция и т н. нацистские преступления» Штеглих рассказывает, как на этих процессах правового государства делали посмешище. Перед процессом над персоналом лаге Заксенхаузен все будущие свидетели получили от прокурора Гирлиха досье в 15 страниц, в котором среди прочего было сказано [209]:

«Изучив дела, возбужденные по преступлениям в лагере Заксенхаузен, перечень преступников, составленный бывшими заключенными, и литературу о лагере, удалось определить местонахождение многих бывших эсэсовцев... Хотя это относится лишь к части бывших охранников, среди них можно все-таки обнаружит причастных к преступлениям... Поскольку к экспертизе в сомнительных случаях привлекается комитет узников Заксенхаузена, то даже по прошествии больше срока (написано в 1962 году) полное и окончательное выяснение совершенных Заксенхаузене преступлений может оказаться небезуспешным, если бывшие узники, в том числе и Вы, не откажутся от сотрудничества».

Среди перечисленных прокурором преступлений, которые, по его мнению, был: совершены в Заксенхаузене, числилось умерщвление заключенных в газовых камерах. Немецкие власти не беспокоили такие «мелочи», что за два года до процесса чисто сионистский Институт современной истории уже установил: газаций не было ни в Заксенхаузене, ни в других лагерях на территории рейха.

Для облегчения задачи потенциальным свидетелям был прислан фотоальбом со снимками подозреваемых, дабы они отыскали в нем на досуге нескольких извергов, по возможности мрачного вида. В заключение высказывалась просьба сообщить о неизвестных случаях «жестокого обращения». Если срок давности уже истек, то, согласно Гирлиху, могло выясниться, что «в случае поступления дополнительных сведений жестокое обращение может оказаться убийством». Короче говоря, для воспитания народа нужны были лагерные палачи, которым можно было бы вынести приговор, и потому – как говорит Гирлих – власти знали о местопребывании всех подозреваемых в преступлениях эсэсовцев [210].