Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

Элизабет же терзалась угрызениями совести. Внешнее спокойствие Шарля, бессвязность его сдержанной речи, которая как бы не доходила до нее, никогда не сцепляясь с тем, что говорила она, и успокаивали, и тяготили Элизабет. «Мы поженимся, и я исцелю вас. Все очень просто», — говорил Пуаро, и когда она кричала «нет!», он видел, что Элизабет жаждет большего. Она искренне верила ему. Да, все было бы на самом деле просто, не будь этого головокружения, влечения, чудовищного искушения. «Как бы я его полюбила, не люби я его раньше!» Без любви она охотно вышла бы за него замуж. Но осквернить алтарь, поддавшись порыву, осквернить отречением… Да как такое может прийти в голову?

Шарль видел: между ними что-то стоит, но не понимал что. Еще яснее он видел, с какой силой, бессознательно ее влечет к нему. У Пуаро кружилась голова; он словно терял рассудок, не догадываясь, где истоки того счастья, которое уже развеялось. Он глядел словно зачарованный, не отваживаясь протянуть руку, вздохнуть, не двигаясь с места; внешне он был спокоен, но внутреннее напряжение давало о себе знать. Броситься в эту реку, погибнуть? «Завтра». Он чувствовал, что проиграл, но не брал в толк каким образом. «Завтра». И вот однажды он сказал себе: «Сегодня».

Но что «сегодня»? Признаться в своей любви? Сделать ей предложение? Он уже не раз делал предложение Элизабет, но как бы через силу, и взор Элизабет мертвел. Обнять ее, овладеть ею. Но разве и этого он уже не испытал?

«Овладеть» — у этого слова много значений. Чуть-чуть неистовства, вдосталь любви, небо и ад, хитрость и самопожертвование. Теперь появилось более грубое слово — «поиметь»; по правде сказать, если женщина не отдается сама без остатка, а этого добиться от нее не так просто, как кажется на первый взгляд, поиметь женщину, овладеть ею означает в какой-то степени отобрать женщину у нее же. И если женщина сама не отказывается от себя, чтобы вновь обрести себя уже владычицей, она теряет свободу. Вот и молчащая в растерянности Элизабет не свободна. Однако Шарль так устроен, как, впрочем, большинство мужчин, что победа (нет победы там, где тебе преподносят добровольный дар) поднимает его в его же глазах. Препятствие, которое, как Пуаро кажется, он преодолел, еще больше распаляет его. Подумать только, он — некрасивый бедный простолюдин, а превозмог предрассудок, колебания Элизабет, ее стыдливость. Чем больше Шарль переоценивает ее смирение, чем больше превозносит Элизабет, ее красоту, благородство, благочестие, тем больше, питаясь собой, возрастает в нем эта сила. Временами он будет страшиться этой силы, временами она будет его изнурять, и таким образом пройдет он все мучительные этапы той любви, которую воспевали в Лангедоке поэты-катары. Все это, однако, еще впереди. Овладев ее волей, он решит и сам немного поддаться, полагая, что и этого достанет с лихвой, как будто в таких вещах возможно самоограничение, возможна мера.

— Она ушла, — сказала Марта.

— Ушла, в таком состоянии?

— Чего я только не делала, чтобы помешать, уж поверьте! Но без толку. Она хотела во что бы то ни стало пойти в часовню. Думает, это единственное, что может ее спасти. На ней лица не было. Меня она просто умоляла. А что бы вы сделали на моем месте? И потом, Господь способен сотворить чудо. Помните, мсье, как с утра моросило? А стоило ей выйти из дома, как солнышко выглянуло, радуга в небе появилась. О, хозяйка не такая, как все, на ней почиет благодать Божия, клянусь, иногда я не успею и рта открыть, а она уже прочитала мои мысли. Не далее как вчера садовник говорил, что некоторые растения, которые нигде в Нанси не растут из-за морозов, здесь, в нашем саду — а ведь мы лишних расходов себе не позволяем, мы небогаты — вытягиваются за милую душу. Вы не думаете, что это чудо…

— Нельзя, Марта, вот так, с бухты-барахты, все валить на чудеса, — возразил Шарль. — Ладно, я зайду завтра.

Однако и назавтра он Элизабет не застал. Пойманная рыба забилась в верше. Три дня спустя у одной старой святоши, своей пациентки, Шарль слышит:

— В результате Элизабет Дюбуа не выйдет замуж ни за Бюффе, ни за председателя суда.

— Разумеется.

— Ах, доктор, вы уже в курсе?

— В курсе чего?

Старуха опирается на подушку, предвкушая впечатление, делает паузу и выдает наконец свой рассказ. Итак, нетвердой походкой Элизабет вместе с подругами направилась в часовню. Видя, как она слаба, то одна из подруг, то другая в тревоге заводила разговор о замужестве, чтобы ее дети не остались без покровителя, если вдруг… Элизабет вскрикнула, побледнела… Что вдруг? Бог будет ее детям вместо отца! И войдя в часовню, в самозабвении, словно стряхнув с себя слабость, она бросилась прямо к алтарю и в присутствии пяти-шести дам (в том числе старухи Бюффе, прочившей Элизабет сыну в жены) ясным голосом произнесла обет блюсти целомудрие до конца дней. В эту минуту Элизабет походила на ангела, на обратном пути она уже разрумянилась, в глазах появилась живинка. Может, и спасет ее богородица… Чудо в Нанси… Говорят, в тринадцать лет она уже хотела посвятить себя Богу, но родители заставили ее выйти замуж за Старика, из-за денег… Есть ли у нее на теле стигматы, доктор?

Она понизила голос, совсем как Марта. Любопытно, как вокруг Элизабет образовывалась особая атмосфера, тревожная и волшебная одновременно.

— Говорят, в Ремирмоне в монастыре ее место осталось помечено знаком? И ее родители больше ни с кем не видятся, как если бы над ними тяготело проклятие.

С тех пор как Элизабет овдовела, в Нанси все дышащие на ладан старухи присматривают, следят за нею в надежде на какой-нибудь нарочитый поступок, откровение, потрясение. Теперь вот стигматы!

— Мадам Элизабет здоровее вас, — неожиданно рассердился Шарль. — У нее всего лишь маточная болезнь[3]. Она не в чуде нуждается, а в хорошем муже. Она молодая вдова, не забывайте.

Старуха испускает крик, она в восторге, но слегка шокирована.

— Вы так полагаете, доктор? Вы действительно так думаете? У мадам Дюбуа только… А ведь я тоже, знаете, овдовела очень рано, но никогда… И потом, этот обет.

— Болезненное возбуждение, — процедил сквозь зубы Шарль. — Это ничего не значит, абсолютно ничего.

И Пуаро откланивается, оставляя старую женщину с ее ломотой в костях, с ее сожалениями, четками. Однако ему не дают покоя с этой историей, и его злоба растет по мере того, как он снова и снова слышит рассказ об обете, который дала Элизабет, и этот рассказ расцвечивается чудесными подробностями: то голубь опускается на плечо молодой женщины при выходе из часовни, то за несколько дней до этого события Элизабет увидела сон, где ангел упрекнул ее в том, что она изменила своему давнему призванию, то из Ремирмона пришел слух, будто ее мать, наказанная за жестокость, чуть ли не обезумела, а отцу являются по ночам злобные бесы. Все так явно приносят Элизабет в жертву своему желанию увидеть сногшибательное представление, некое таинство с торжественной заключительной сценой, что к гневу Пуаро примешивается сильное опасение. Он тоже хочет принести ее в жертву, и пусть она сгорает перед его глазами (он говорит себе «пусть сгорает», не отдавая себе отчета в трагическом значении, которое может иметь это слово), но не хочет, чтобы Элизабет у него украли или чтобы она сама ускользнула от него. Зрелища ее любви было до сих пор ему достаточно. Однако если попытаются ее похитить, он не будет сидеть сложа руки. Он мчится к Элизабет, но его не принимают.

— Но почему? Почему же?

— Ума не приложу, — недоумевает добрейшая Марта. — Мадам Эли так вам доверяет. Однако понять ее трудно, порой ей нравится растравлять рану. Может, дав обет, она не хочет больше видеть никого из мужчин?

— Обет! Безумие какое-то!

— С детства, мсье, она не такая, как другие, — нравоучительно произносит Марта, — ни вам, ни мне никогда этого не понять. Она, знаете ли, слишком хороша для нашего мира.

Слишком хороша для вас, слышит Пуаро. Но она принадлежала ему, терзалась, стремясь ему принадлежать, хотя он и пальцем для этого не пошевелил. Неужели она теперь думает что-нибудь изменить бессмысленным обетом, отказом его принимать? Неужели она думает, что сможет вынести его отсутствие или хотя бы отсутствие страдания?

— Ладно. Передайте ей, что я больше не приду.

Через два дня на третий Элизабет посылает за доктором. Ей еще хуже, чем обычно, судороги, необъяснимые боли приковали Элизабет к постели. Однако она тщетно ждет Пуаро. Дом его пуст. Этим утром Шарль верхом отправился в Ремирмон.

Решение внезапное, которое он сам себе не в состоянии объяснить. Два дня, проведенных в страшных мучениях, в ярости и унижении, и потом как снег на голову эта отлучка. Ему надо понять, удостовериться. И если надо будет пострадать, он выпьет чашу до дна, препарирует боль, найдет в ней наслаждение. Пуаро приводит в отчаяние, он не может вынести, что Элизабет любит его и презирает достаточно, чтобы дать такой безумный обет. Что заставляет Элизабет стыдиться своей любви: его скромное происхождение, бедность или какие-нибудь черты его натуры? Отвращение должно быть очень сильным, а любовь безудержной, чтобы Элизабет, всегда такая сдержанная, прибегнула к столь искусственному приему. По крайней мере, у него есть жестокое утешение — знать, что Элизабет изводит себя. «Я больше не приду». Да, он не придет, у него хватит характера, ведь Шарль знает, как сильно она терзается. Однако Шарль должен понять Элизабет, а где он лучше докопается до сути, чем в местах ее детства? Шарль отправился в Ремирмон без определенной цели. Впрочем, Ремирмон недалеко.