Враги. История любви - Исаак Зингер

По вдруг Маша изменила планы и решила идти на вечеринку. Почему она должна бояться Леона Тортшинера? Она развелась с ним в полном соответствии с еврейским законом. Если он поздоровается с ней, она повернется к нему спиной, если он попробует выкинуть еще какую-нибудь штуку, она попросту плюнет ему в лицо,

Снова Герман видел, как Маша впадает из одной крайности в другую. С нарастающим воодушевлением она начала готовиться к вечеринке. Она распахивала дверцы шкафов, вытягивала ящики комода, вытаскивала платья, блузы и туфли, которые она большей частью привезла из Германии. Она решила перешить платье. Она шила, отпарывала подкладку, курила сигарету за сигаретой, наваливала груды чулок и белья. Она все время болтала, рассказывала истории о том, как за ней ухаживали мужчины — до войны, во время войны, лагерях, в конторах "Джойнта" — и требовала, чтобы Шифра Пуа подтверждала ее слова. На некоторое время она отрывалась от шитья и в доказательство предъявляла старые письма и фотографии.

Герман понимал, что она страстно хочет иметь успех на вечеринке, хочет затмить всех других женщин своей элегантностью, своей внешностью. С самого начала он знал, что она, несмотря на все свои сомнения, в конце концов решится идти. У Маши все превращалось в драму.

Неожиданно батарея зашипела — котел починили. Дым дополз в квартиру, и Шифра Пуа закричала, что пьяный дворник наверняка спалит дом; им придется бежать из квартиры па мороз. Пахло гарью и угольным газом. Маша пустила в ванну горячую воду. Она делала все разом: готовила себе ванну и пела песни на иврите, идиш, польском и немецком. Она с удивительной быстротой превратила старое платье в новое, нашла подходящие к платью туфли на высоком каблуке и столу[8], которую кто-то подарил ей в Германии.

Вечером снег перестал, но задул ледяной ветер. Улицы на востоке Бронкса выглядели как улицы в Москве или в Куйбышеве.

Шифра Пуа, которая не одобряла всю эту затею, бормотала что-то о евреях, которые после массового уничтожения не имеют права ходить на вечеринки, но восхищалась Машиной внешностью и давала советы. В этой суете Маша забывала есть, и ее мать варила для нес и для Германа рис на молоке. Жена рабби позвонила Маше и объяснила, как им добраться до верхних Семидесятых улиц; до Вест-Энд авеню, где они живут. Шифра Пуа потребовала, чтобы Маша надела свитер и теплое трико, но Маша и слышать об этом не хотела. Каждое несколько минут она отхлебывала из бутылки коньяка.

Было уже поздно, когда Герман и Маша вышли из дома. Снежный ветер схватил его за плечи и сорвал шляпу с головы; он успел поймать ее в воздухе. Когда Маша попыталась пробиться сквозь сугроб, ее вечернее платье затрепетало и надулось, как шар. Глубокий снег ухватил один из ее сапогов, и ее чулки промокли. Ее старательно причесанные волосы, лишь отчасти защищенные шляпой, побелели от снега, как будто она вдруг постарела. Одной рукой она держала шляпу, другой пыталась удержать платье. Она что-то крикнула Герману, но ветер срывал и уносил слова с губ.

Дорога к станции городской железной дороги, которая обычно занимала несколько минут, теперь превратилась в целое путешествие. Когда они наконец пришли, оказалось, что поезд только что ушел. Кассир, сидевший в отапливаемой маленькой печкой кабинке, сказал им, что поезда застревают на засыпанных снегом путях и что нельзя сказать, когда будет следующий. Маша дрожала и прыгала на месте, стараясь согреть ноги. Она была бледной и выглядела больной.

Прошло пятнадцать минут, а поезд все не приходил. Толпа ждущих становилась все больше: мужчины в резиновых сапогах, галошах и со свертками под мышкой; женщины в толстых пиджаках и с платками на голове. Каждое лицо на свой собственный лад выражало тупость, жадность или страх. Низкие лбы, безутешные взгляды, широкие носы с большими ноздрями, прямоугольные подбородки, толстые груди и широкие бедра противоречили всем представлениям об Утопии. Котел эволюции еще кипел. Один-единственный вопль мог бы вызвать здесь восстание. Соответствующая пропаганда, и толпа приступила бы к охоте на людей.

Раздался свисток, и у перрона затормозил поезд. Вагоны были наполовину пусты. Окна замерзли. В вагонах было холодно, и в черной, мокрой грязи на полу лежали смятые, грязные газеты и жевательная резинка. "Может ли быть что-то более уродливое, чем этот поезд?", — спросил себя Герман. Какое здесь все скучное! Как будто кто-то умышленно, по приказу, создавал все это именно таким. Какой-то алкоголик начал говорить речь, в которой высказывался о Гитлере и евреях. Маша достала из дамской сумочки маленькое зеркале и попыталась рассмотреть свое отражение в запотевшем стекле. Она намочила кончики пальцев и попробовала пригладить волосы — пусть даже ветер растреплет их, как только они выйдут.

Пока поезд шел над поверхностью земли, Герман глядел в дырку, которую он процарапал во льду, покрывавшем окно. Газеты трепетали на ветру. Торговец разбрасывал соль по тротуару перед своим магазином. Машина пыталась выбраться из впадины в жидком месиве, но ее колеса бессильно проворачивались на месте. Герман вдруг вспомнил о том, что он решил быть настоящим евреем и вернуться к Шульхан Арух и к Гемаре. Как часто он уже строил подобные планы! Как часто он уже пытался плюнуть мирской суете в лицо, и каждый раз оставался в дураках. И сейчас он ехал на вечеринку. Пока половина его народа подверглась пыткам и уничтожению, другая половина устраивала вечеринки. Жалость к Маше охватила его. Она выглядела исхудавшей, бледной, больной.

Когда Герман и Маша сошли с поезда, было уже очень поздно. С замерзшего Гудзона дул яростный ветер. Маша прижималась к Герману. Он должен был наваливаться на ветер всем своим весом, чтобы его опрокинуло назад. Снег лежал на ресницах.

Маша, кашляя, что-то закричала ему. Его шляпа пыталась сорваться с головы. Пальто и брюки бились вокруг ног. Чудо, что они смогли различить номер дома на доме рабби. Едва дыша, они вбежали в вестибюль. Тут было тепло и тихо. На стенах висели картины в золотых рамах; ковры покрывали пол, канделябры излучали мягкий свет; диваны и кресла ожидали гостей.

Маша подошла к зеркалу и попыталась исправить тот ущерб, который нанесла ее платью и внешности погода. "Если я смогла вытерпеть такое, я никогда не умру", — сказала она.

2

Она еще раз огляделась вокруг себя и пошла к лифту. Герман поправил галстук. Большое, во весь рост, зеркало продемонстрировало все недостатки его фигуры и одежды. Его спина была кривой, а выглядел он изнуренным. Он потерял в весе, его пальто и костюм казались слишком большими для него. Лифтер помедлил, прежде чем открыть дверь. Когда лифт остановился на этаже рабби, он подозрительно посмотрел, как Герман нажимает звонок.

Никто не появлялся. Герман слышал шум, гул голосов и громкий голос рабби. Через некоторое время черная служанка в белом фартуке и белой наколке открыла дверь. За ней стояла жена раввина — раввинша. Это была большая, похожая на статую женщина — еще больше, чем ее муж. У нее были волнистые светлые волосы, указующий вверх нос, она была в длинном золотом платье. Она была увешена драгоценностями. Все в этой женщине было костистым, острым, длинным, нееврейским. Она сверху вниз поглядела на Германа и Машу, и глаза ее засветились.

Вдруг появился рабби.

"Ну, вот они!", — прогудел он. Он протянул им обе руки, одну Герману, другую Маше, и тут же поцеловал Машу.

"Она воистину красавица!", — сказал он. "Он захапал себе красивейшую женщину Америки. Эйлин, погляди на нее!"

"Давайте ваши пальто. Холодно, да? Я боялась, вы не доберетесь. Май муж так много рассказывал мне о вас. Я действительно очень рада, что…"

Рабби обнял Машу и Германа и повел их в комнату. Он прокладывал путь через толпу и представлял их по дороге. Герман видел гладко выбритых мужчин, чьи маленькие ермолки сидели на густых волосах, мужчин без ермолок и мужчин с козлиными и окладистыми бородами. Расцветки женских волос были так же многообразны, как расцветки платьев. Он слышал английский, иврит, немецкий, даже французский. Пахло косметикой, алкоголем, порубленной печенью.

Официант подошел к новым гостям и спросил, что они желают пить. Рабби подвел Машу к бару и забыл про Германа. Его рука лежала на машиной талии, как будто он танцевал с ней. Герман хотел присесть, но нигде не видел свободного стула. Служанка поднесла ему поднос с красиво сервированной рыбой, холодной закуской, яйцами, кексами. Он попытался зубочисткой подцепить половину яйца, но она сорвалась. Люди говорили так громко, что шум оглушал его. Какая-то женщина заходилась от смеха.

Герман еще ни разу не бывал на американской вечеринке. Он ожидал, что гости рассядутся за столом, а официанты будут подавать еду. Но не было комнаты, где можно было бы сесть, и никто не подавал еду. Кто-то заговорил с ним по-английски, но в таком гаме он не мог понять ни слова. Куда, ради всего святого, делась Маша? Казалось, она исчезла в сутолоке. Он остановился перед картиной и некоторое время рассматривал ее.