Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Хорватова Елена Викторовна

— Ну, будет, будет…

Гесс и впрямь всхлипнул, но тут же мотнул головой и взял себя в руки.

Митрофан Андреевич кашлянул:

— Кхм… кхм… Анастасия… э?

— Да-да, Митрофан Андреевич, — поворотился к нему «наш князь», — продолжайте что ли…

Полковник еще раз кашлянул.

— Ну, значит… поначалу только прохожие выражали недовольство нашей троицей, но после, когда, как, повторю, сказала Анастасия, в ход пошло настоящее насилие, вмешался и городовой. Сценка с полицейским оказалась довольно бурной, но непродолжительной: спорщики, оставив собственные разногласия, попытались было что-то ему втолковать, но тот, послушав мгновение-другое, выхватил свисток и засвистел. Так всех и замели. Впрочем, сопротивления они не оказали и поэтому… как видите Вадим Арнольдович, не так уж вы и виноваты… в участок их доставили без насилия и даже с известным почетом. Как показалось Анастасии, в момент задержания Кальберг сунул в руку полицейскому деньги. А Молжанинов — неизвестный Анастасии вальяжный господин — проделал то же самое, но почему-то украдкой!

Можайский поморщился:

— Взяточники! Впрочем, господа… ну да ладно[483]!

Митрофан Андреевич покачал головой:

— Вы не поняли, Юрий Михайлович: деньги, причем не стесняясь, дал Кальберг. А Молжанинов сделал то же, но… украдкой!

— И что с того?

— А то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — что никакие это были не деньги!

Можайский застыл. Чулицкий схватил полковника за руку:

— Не деньги? А что тогда?

— А вот что, господа!

С лицом серьезным, но все же не без выражения удовольствия произведенным эффектом, Митрофан Андреевич вынул из кармана небольшой листок. Чулицкий тут же выхватил его из пальцев полковника:

— Ну-ка, что здесь?

Листок оказался короткой запиской, составленной, вероятно, много заранее — еще до встречи под эркером, — и был он вырван из карманной записной книжки. Вот вырван — наспех, вслепую: край у него был неровным, с недостатком большого — очевидно, не пошедшего из скрепы — куска.

Все кончено: меж нами связи нет…

Пушкин?

— Что за чертовщина? — воскликнул Чулицкий.

— Шифр, я полагаю.

— Но кому записка адресована?

— Этого, боюсь, мы не узнаем уже никогда. Если только не спросим у самого Молжанинова!

Можайский:

— Но как она у вас оказалась?

Митрофан Андреевич:

— Забрал у Анастасии.

— А к ней она как попала?

— Проще простого! — Митрофан Андреевич усмехнулся. — Сунуть-то ее Молжанинов полицейскому сунул, да тот растеряхой оказался: выпала записка у него из кармана! Анастасия — когда нашу троицу замели, бросившаяся вслед за всеми — ее подобрала и сохранила.

— Позволите?

Можайский принял от Чулицкого записку и перечитал ее:

— Все кончено: меж нами связи нет… Пушкин?

— Вы что-то придумали? — Митрофан Андреевич.

— Записка, — Можайский вернул листок Чулицкому, — явно составлена так, чтобы никого не скомпрометировать, попади она в руки не по назначению. В том числе — а возможно, и в первую очередь! — самого автора, то бишь — Молжанинова. Написана она явно загодя, а значит, является условным сигналом: не призывом на помощь, не сообщением каких-то сведений и не чем-то подобным еще. Нет: это — просто сигнал. И, полагаю, смысл его очевиден: всё кончено. Не больше и не меньше. Но не просто кончено, как могла бы закончиться выполненная работа, а кончено насильственно, то есть провалом. Меж нами связи нет… Понимаете? Возможно, конечно, и то, что речь не о провале, а вообще о прекращении отношений: в виду возросшего риска или других подобных обстоятельств. Но лично я…

Можайский на мгновение прикусил свою пухлую нижнюю губу.

— …лично я склонен думать, что это все же — сигнал о провале.

— Записка Некрасова! — вскричал Чулицкий.

— Точно! — кивнул Можайский.

— А Молжанинов…

— …там тоже промелькнул.

— Значит…

— Сигнал адресован одному из двух: директору Департамента полиции или… шефу жандармов!

— Зволянскому или Самойлову!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Но ни тот, ни другой его так и не получили!

— Более того: сигнал оказался ложным. Очевидно, Молжанинов чего-то испугался во время задержания и… Но после-то он, получается, какие-то контакты с ними поддерживал: или с одним из них, или с обоими разом.

— Нет: точно чертовщина какая-то!

— А если еще и вспомнить о биографии Кальберга…

— Вы эту его… афганскую эскападу имеете в виду?

— Да.

— Гм…

— И эти еще бумаги…

— Фальшивые?

— Да.

— Гм…

— А убийство Брута!

— Секретаря!

— Да.

— Вы же не хотите сказать…

Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение. Раскосые глаза сузились еще больше. Лицо побагровело.

Можайский:

— Похоже, господа… — голос его сиятельства был тих, но не так, как шепот, а словно дуновение холодного ветерка в жаркий день. — Похоже, вся наша история — мешанина уголовщины и политического! Влипли мы с вами, господа.

Чулицкий:

— И Самойлов вытолкал меня взашей…

Можайский:

— А Молжанинов завтра уезжает… кстати, куда?

— За границу.

— Да, — Можайский нетерпеливо взмахнул рукой, — но куда именно?

Чулицкий ойкнул:

— Италия! Италия!

— Италия… — как эхо, повторил Можайский.

— Италия! — воскликнул Инихов.

— Венеция! — не удержался и я.

— Сан-Галло! — Гесс.

— Пропавшие жертвы! — Любимов.

— Или не жертвы? — Монтинин.

— Я вообще уже ничего не понимаю!

Мы разом обернулись на этот голос: говорил Саевич.

Григорий Александрович, о присутствии которого мы, признаюсь, уже и позабыли, выглядел странно: необъяснимо растерянно, растерянно, так сказать, без всякой нужды. Если только и он принял невероятные повороты следствия так же близко к сердцу, как и господа полицейские и как, например, я — официальный историограф процесса? Но, позвольте спросить, с чего бы это?

Вопрос напрашивался сам собой и, разумеется, был задан.

Чулицкий:

— Вы что-то от нас утаили?

Саевич растерялся еще больше:

— Нет, ничего, но…

— Что — «но»?

— Я тут припомнил кое-что…

— Говорите!

Саевич оглядел нас одного за другим и вдруг огорошил:

— О Сан-Галло говорил и Кальберг!

Чулицкий так и подскочил:

— Что же вы молчали? Когда?

— Я только что вспомнил: еще при первой нашей встрече… понимаете, совсем из головы вылетело!

— Ну? Что он говорил?

— Мимоходом это было…

— Да говорите же!

— Мы уже в «Аквариуме» были…

— Да к дьяволу, где вы были! Что Кальберг говорил?

Саевич тут же зачастил:

— Я пожаловался на вечную промозглость Петербурга и на то, как мне хотелось бы хоть раз побывать в Италии. Под ее, как уверяют, вечно синим небом и даже зимою жарким солнцем…

Чулицкий погрозил Саевичу кулаком.

— Да-да, Михаил Фролович, понимаю… так вот: Кальберг тогда пожал плечами и заявил, что не знает в мире более мерзкий город, нежели Венеция. А уж ее отели, стоящие на каналах, и вовсе, мол, кошмар для чувствительных — особенно к ревматизму — людей.

«Однажды, — это он так сказал, — довелось мне на мою голову остановиться в Сан-Галло: вот, доложу я вам, местечко! Думал, вечный насморк мне обеспечен! Но хуже то, что в эту проклятую гостиницу мне и поныне иногда возвращаться приходится!»

— Но зачем, — спросил его я. — Разве в Венеции нет других отелей?

«Есть, конечно. Но… дела того требуют. Я ведь, Григорий Александрович, жизнь, увы, провожу не праздную. Хотелось бы, конечно, но… то да сё, так или иначе, а увлечения мои большой суеты требуют. Спортивные мероприятия, если только хочешь быть среди первых, — штука не только затратная, но и хлопотная!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Но причем тут отель?

«А в нем, — вздохнул барон, — регулярные встречи мотористов проходят. Вот мне и приходится на них присутствовать. Выведывать, так сказать, секреты и секретики. Ведь я почему рекорд на трассе Петербург — Москва установил? Как думаете?»