Реквием разлучённым и павшим - Юрий Фёдорович Краснопевцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, свадьба состоялась — пира не было, но брачная ночь была… в этом же самом общем мужском бараке: двухэтажная «вагонка» в углу, отгороженная одеялом, скрипела всеми своими деревянными клиньями и, наверное, развалилась бы, но помешал отбой ко сну… То ли помогли молитвы и проклятия «доходяг», которые, укладываясь спать, плевались и матерились, глядя на качающуюся «вагонку», то ли кто-то «стукнул», но «молодую», несмотря на протесты «мужа», надзиратель уволок в изолятор.
Глава 2. ПРОЩАЙ, ТАВДА!
— Юрий, про тебя спрашивал Иоффе, — сказал как-то вечером Макаров. — Говорил, что хочет взять тебя в Туринск завод восстанавливать.
— Куда мне восстанавливать… — едва слышно вытянул из себя Алтайский.
— Ты что, не знаешь? Завод в Туринске дрожжевой, отожрешься там на этих дрожжах!
Алтайский сначала расстроился — какой дурак его подпустит к дрожжам, когда он такой запущенный, что его, как выразился один из уголовников, соплей перешибить можно — просто у Макарова есть другой кандидат в дневальные и ему надо от Алтайского избавиться, вот и сватает… Однако через два дня сам Иоффе нашел его и пригласил в УРЧ [9].
Иоффе был бесконвойный заключенный-бытовик. Про него говорили, что он сел за миллионную аферу, живет хорошо, так как успел обеспечить всю родню, получает посылки, деньги и, когда выпьет, хвастается, что будет жить безбедно всю жизнь, а отсидит всего один раз. Работал он техноруком, по совместительству состоял неофициальным советником начальника управления лагеря.
Иоффе был в белом полушубке, из-под воротника которого выглядывали красивый шерстяной шарф и чистая рубашка с галстуком. На фоне заморенных блеклых лиц его лицо выглядело холеным, небольшие усики были аккуратно подстрижены.
Обращение Иоффе с начальником УРЧ было снисходительно-покровительственным:
— Иди, не мешай, дай поговорить с человеком.
Начальник, к удивлению Алтайского, послушно вышел из собственного кабинета.
— Значит, так, Юрий… Кажется, Федорович?
— Да нет, просто Юрий, — сконфузился Алтайский.
— Я узнавал, вы инженер-химик. Техническая подготовка у вас есть, а это главное. Все остальное, Юрий Федорович, со временем восстановится. Мы должны наладить производство кормовых дрожжей на нейтрализованном сульфидном щелоке… Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю. Только я…
— Вижу, дорогой, все вижу. Но если человек еще живет — значит, не все потеряно, а вам будут созданы неплохие условия.
Алтайский все-таки попросил время подумать:
— В таком состоянии я боюсь браться за дело, не имея уверенности в успехе, просто не имею права ничего обещать…
— Очень хорошо говорите, — довольно сказал Иоффе. — Вы очень порядочный человек, такой нам и нужен. Пожалуйста, думайте. Вот вам от меня.
Иоффе протянул десятку и пачку папирос «Ракета».
«Деловой человек», — уважительно подумал о нем в свою очередь Алтайский, направляясь после разговора к Руфу Ананьину за советом.
Совет был однозначным и категоричным — ехать без всяких раздумий и не быть дураком.
….Через несколько дней состоялся последний разговор Алтайского с другом детства Димой Крутовым, которого он нашел в предбаннике в зоне стационара лагпункта — помещать вольных было больше некуда. На Диму страшно было смотреть, хотя Алтайский сам был едва ли лучше. Дима «доходил» инертно, безучастно, не возмущаясь и не протестуя.
Встреча была грустной, Алтайский пытался подбодрить, обещал поговорить о нем по приезде в Туринск как о бывшем студенте-химике и попытаться вызвать по спецнаряду. Дима загорелся на секунду, но тут же ушел в себя, в свою тоску и безнадежность. Оба больше молчали, оба чувствовали, как души их плачут, но сами не плакали, сдерживались — понимали, что плач явный отнимет последние остатки сил.
В июле Алтайского увезли, и в этот же месяц Дима тихо угас от дистрофического поноса. Никому, никогда не найти его косточек и могильный холмик из холодной уральской земли — нет таких кладбищ!
Где хоронили заключенных? И хоронили ли вообще? — на эти вопросы должны ответить те, кто «охранял» Крутовых — товарищи с автоматами и собаками.
В поле или в лесу, среди скал, в шахте, в. земле при копке канавы или ямы под столб — везде, в любом месте нашей необъятной страны, от Балтийского моря до Берингова, — можно наткнуться случайно на истлевшие человеческие останки. Знай, добрый человек, если доведется тебе их увидеть, — это может быть твой отец, брат, муж, сын, которого когда-то уволокли от родного очага недобрые люди…
Не удивляйся, если череп будет иметь бесформенным пролом, пробоину молотком — это «пропуск» на покойного, который выдавали вахтеры при вывозе трупа из зоны. А вдруг это и не труп вовсе, а беглый, искусно притворившийся покойником?! Что же, этакий пропуск любого беглого превратит в покойника. Вот так. А самому садиться вместо беглого — кому же это охота?
* * *
Туринск. Тринадцатый особый лагерный пункт, сокращенно ОЛП-13. Большая жилая зона с выгороженной частью для женщин. Бараки, палисадники, много цветов и комаров. К жилой зоне примыкает промышленная: выкатка сплавной древесины из реки Тура, лесозавод, углевыжига-тельные печи, дрожжевой завод, электростанции при заводах с приводами от машин, которые питаются паром снятых с паровозов котлов.
Чуть брезжил рассвет, когда Алтайского сдал на вахту безоружный надзиратель — так полагалось при сопровождении направляемых по спецнаряду, — сразу и забыли, что Алтайский из штрафной бригады кандидатов в беглецы.
Вахтер показал, как пройти к столовой:
— Там и подождите подъема.
К Алтайскому сразу же стал принюхиваться завстоло-вой Штеккер — полный, добродушный человек с резко-еврейским выговором русских слов, прилично и чисто одетый.
Алтайский невольно взглянул на себя — его одеяние нельзя было и нарочно придумать: рваные, внутри — меховые, а снаружи — парусиновые японские ботинки (это в июле-то месяце!), некогда белые штаны с синим карманом поверху, нижняя рубашка под распахнутой, без пуговиц, изрешеченной искрами костров, потерявшей цвет телогрейкой… Как он
