Революция низких смыслов - Капитолина Кокшенева

История рода Малахова, представленная в романе «Приложение к фотоальбому» принадлежит одновременно с имперским и миру легендарному. Все основные персонажи романа — дядюшки, или сыновья Малаха и Аннушки — обрисованы писателем с баснословной живописностью. Все они — из того мира, который можно назвать праздничным, где не действуют законы земного притяжения, а потому возможны вещи фантастические — почти Мюнхгаузенов полет на ядре. Тут у каждого — своя легенда, своя частная «история» в бесконечной, не имеющей начала и не знающей о конце, жизни. Дядюшка Семен, рожденный якобы от «бесподобного артиста» — грека, рожденный во время пребывания Малаха на войне, известие о гибели которого (конечно же страшно героической) принес Аннушке загадочный вестник, — дядюшка Семен исключительно ценит легенду о своем происхождении и о том, кто даровал ему «чудовищную артистичность». История грека — это блистательная легенда о «баснословном богаче, владельце трех цирков где-то в Китае, да к тому же еще чародее и провидце, объятом немыслимой страстью к Аннушке — супруге Малаха». Отрошенко рассказывает ее как блистательный, фантастический образчик судьбы, наполненной славными приключениями, невероятными подвигами, воинской доблестью. В самом преувеличении всякого события в мире, всякой детали (если это бакенбарды дядюшек, то обязательно «царственной красоты») писатель словно призывает и нас увидеть нечто большее, чем доступно простому зрению, то сокровенное, незапечатленное, что омывает и «омывало безмолвно, как омывают озерные темные воды песчаный островок», где «островком» может быть судьба загадочного грека или самого Малаха, или само время, остановленное светописцем на стародавней фотографии.

Тут мы должны назвать еще одну настойчивую, «сигнальную тему» Владислава Отрошенко. Как бесконечно расширяется дом, о котором рассказывает писатель, так бесконечно расширяется и время. И этот прием нарастающего повторения, это постоянное возникающее и усиливающееся крещендо создают какой-то странный объем роману «Приложение к фотоальбому» — огромного прозрачного кристалла дивной красоты.

Казалось бы, ну что такого увлекательного можно извлечь из сюжета о фотографировании семейства? Но Владислав Отрошенко этот «сюжет» развертывает в редчайших красок живописную и пространственную картину — приготовление к съемкам, когда художником-светописцем выступает знаменитый Кикиани, описано с томительным наслаждением: «Кикиани, угрюмый и молчаливый… переставлял дядюшек с места на место, поправляя им с какой-то надменной деловитостью цепочки карманных часов или хрустящие, лунносияющие манишки, приглаживал тыльной стороной ладони чей-нибудь чересчур распушившийся бакенбард…» Фотография — это «плененное время», это «нерушимого мига картина», в которой навсегда берется в «вечный плен изворотливое мгновение». Фотография (со всеми старшими в роду и младшими, со всеми тетушками, невестками, шуринами, зятьями) — это сложный «иероглиф семейной сплоченности». Так бывает, когда снимает семью Кикиани. Но, например, описание рождественской съемки, когда снимают легкомысленнейшие французы, — дело совсем другое. Тут уже царит и «особенное возбуждение» перед тем как «увековечить праздничную наружность», и отсутствуют чопорная строгость и важность, тут уже допустима всяческая произвольность мимики. В общем, «съемка рода» Отрошенко нужна не для демонстрации изобретательности, но своей ритуальностью обнаруживает некую жизненную торжественность; словно фиксирует те сущностные жизненные обряды, воспоминания о которых говорят о том идеальном романном пространстве, которое назвали мы праздничным… Итак, рождественская съемка Жака и Клода происходила тогда, когда «набирало силу, становилось все явственнее и головокружительней то радостно-сложное рождественское благоухание, которое с утра наполняло дом и в котором солировали попеременно то разомлевшая в теплом жилище сочная хвоя, то жаркие яблочные пироги, то начищенный фисташковой мастикой паркет, то влажно-прохладные мандарины». И все же, все же снимки виртуозных светописцев обнаруживали «независимость своей внутренней, неистощимой жизни от расчетов и замыслов утонченного светописца» — то вырвавшийся невзначай жест, то неожиданное выражение на лице того или иного из позирующих…

Неистощимость жизни — это определение как никакое другое подходит к тому, что и передает своим романом Отрошенко. Его роман — праздник нерастраченности: что бы не случилось, но в жизни его героев не убывает ни торжественной красоты, ни пылкой восторженности, ни страстной любви. А потому диковинные причуды, невероятные фантазии и неразумные желания столь естественны и органичны в этом мире: и загадочная любовь дядюшки Семена к стеклянной гармонике, на которой он играет в печальном одиночестве, и торжественный въезд грека в дом Малаха на «ста двадцати цирковых лошадях» (такова память семейного мифа), и «тяга к трагической нищете» дядюшки Порфирия, его склонность к театральным поступкам, в коих главная идея — катастрофическое (вмиг!) банкротство. Но его пасека приносила славный доход, а «свирепое и безрассудное трудолюбие пчел» противостояло его намерениям, — тяге к освобождению от имущества и потребности в «горьком вдохновении» (с шарманкой по дворам бредет он побирушкой!). В этих деталях, в их напыщенной театральности, совсем нет никакого эстетического вызова и провокационности. Законы праздничного мира Отрошенко столь благородно в меру присутствуют во всяком персонаже, что ничуть не выглядят неправдоподобными, — например, то, что шарманка мнилась дядюшке «символом истинной нищеты». Отрошенко тут же, соблюдая деликатность пропорции, расскажет читателю и о том, что тяга дядюшки ко всяческой убогости и на самом деле осуществилась — только «подлинное разорение явилось к нему с… благосклонной неторопливостью» (обобрала дядюшку многочисленная родня). Страсть дядюшки к символам (с непременным ударением на о) — это страсть к языку вечности. Сам человек (даже окостеневший от «длительности существования» бессмертный Малах) — не что иное как символ «неизбывности жизни». У Отрошенко герои живут долго, очень долго, словно библейские люди. Как дом Малаха, так и род Малаха (со всеми подвигами и причудами, семейными легендами и былями) не принадлежит тлению и смерти — но жизни. Вечной жизни, в которой времена не исчезают, но проплывают, в которой время — «только призрак… некоего избранного мгновения, сверкающего нерушимым бриллиантом в оправе богоустроенной вечности».

Отрошенко любит «украшенную речь», любит «фигуры речи». Он реализует в своем романе такую несовременную и такую нужную торжественность слова. Он не боится пышности речи, нарядности высказывания. Он витийствует и восторгается словом вместе со своими героями. Слово здесь не простой звук (пустой звук — вошедший в поговорку), но свидетельство о драгоценной реальности. Это и дорого в романе «Приложение к фотоальбому», потому как писатель тут не сознательный реставратор, не умный филолог, но живой свидетель творческой силы русского языка, переживающий и воплощающий его красоту.

Миф Отрошенко не подлежит критике с позиции исторического соответствия — это чудесное свидетельство бытия. Его апелляция к традиции очевидна — но только не к просветительской и не гуманистической, а имперской. Скорее здесь дышит легендарное «рыцарское» время, не желающее знать ни о каких кризисах (идейных ли, эстетических, религиозных), ни о каких «гниениях души» и деконструкциях стиля и прочих мучительных противоречиях. Роман «Приложение к фотоальбому» — это щедрое вознаграждение нам за утерянные в реальной жизни и в литературе позиции.

«Приложение к фотоальбому» В. Отрошенко и «Закрытая книга» А. Дмитриева находятся в таком же соотношении друг с другом как живое дерево с телеграфным столбом. Телеграфный столб, — он тоже, конечно, вещь полезная, но не вызывает никаких эстетических или исторических переживаний. В просторном, разветвленном романе Владислава Отрошенко запечатлена радость, разрастающаяся вширь и ввысь. Плывущие над южно-русскими степями времена — зерцало блистательных страниц (круговращения) нашей истории. Можно четко и кратко определить задачу описания такого движения: это такое веселое и идеально-просторное движение истории, что скрывалось и скрывается в глубинах, что все реже и неохотнее осознается современниками, которым (движением) все меньше и меньше умеют восхищаться. Но при всей далекости от дня нынешнего, роман Владислава Отрошенко обладает как культурной актуальностью (утверждая самоценность художественного вымысла и творческой страсти), так и дерзновенным пониманием истории, — писатель ценит именно идеализм, которого не выносит современный ум. Мы могли бы о смысле истории, как предстала она в «Приложении к фотоальбому», сказать так: история не подвергается тлену, она изобильна и не поддается загрязнению, не покрывается ржавчиной и не убывает в себе самой. Ее сияние — драгоценно. И сколько бы не искривлялись смысловые линии нынешней литературы, силу оставаться ей литературой даст не «филологический», не «виртуальный», не «сверхреалистический» роман, но ценности, тождественные русской культуре и русской истории. И, конечно, художественный дар, способный вывести читателя за границы пространства с заколоченными окнами.