Юноша - Борис Левин

Она почувствовала, что у нее на глазах слезы, и отвернулась.

— Почитайте мне Чехова. Нет, не надо Чехова. Когда Чехов умирал, он сказал: «Их штербе». Я это очень хорошо понимаю… «Три юных ежа покидали…» — запел он тихонько и закашлялся. На этот раз он кашлял недолго. Облизал кончиком языка сухие губы.

— Легче стало, — заметил он. Не слышно было хрипа в груди, глаза его посветлели. — Прочтите мне рассказ Джека Лондона. Найдите, вот тут лежит на столике. Рассказ… — продолжал Сергей Митрофанович как-то очень быстро, одним духом. — Ну, тот самый рассказ, где человеку трудно, но он не погибает… Нина! — воскликнул Сергей Митрофанович и приподнял руку. Рука упала. Лицо пожелтело.

— Папа! Он умирает! Папа!

— Немедленно за доктором.

Нина вбежала к доктору Куделько. Он жил недалеко, на углу. Ей открыл дверь сам доктор.

— Идите скорей к нам… Митрофан Сергеевич… Сергей Митрофанович…

— Кто? Сергей Митрофанович? — изумился доктор и распахнул двери гостиной. Там сидел его сын-офицер и еще офицеры. — Господа! — закричал, захлебываясь от радости, доктор Куделько. — Чекист! Финансовый комиссар! Сергей Митрофанович! Прячется у учителя Дорожкина! Честное слово! Ей-богу!

Квартира наполнилась солдатами, холодом и снегом. Один из солдат прикладом толкнул дверь, и четыре могучих офицера, скрипя ремнями и полевыми сумками, храбро вошли в комнату.

У изголовья сидела Нина и тщательно стирала ваткой пузыристую розовую слюну с окаменелых губ Сергея Митрофановича. На чемодане, опустив голову, сидел седоволосый Валерьян Владимирович. При появлении офицеров он и не шелохнулся.

— Обыскать весь дом!

Штыками подымали половицы. Отдирали обои. Вспороли матрац. И даже отвинтили серебряные шишечки на кровати. Папа негодовал:

— Это варварство! Так поступают башибузуки!

Офицер, которому надоело это брюзжание, сердито прикрикнул:

— Замолчи, старая …!

Валерьян Владимирович не произнес больше ни слова.

Комнату, где лежал покойник, опечатали. Папу увели в тюрьму. Разрешили взять одеяло, полотенце и подушку. Нина проводила его до угла. Хрустел под ногами синий снег. Вечер. Закат. У людей топились печи, и дым из труб — золотисто-палевый…

Всякий раз, когда Нина выносила на базар простыню, папин пиджак, брюки или Петин костюмчик, она давала себе слово: продать первому же покупателю. По опыту знала, что больше первого покупателя никто не заплатит, но всякий раз брали сомнения: а вдруг дадут дороже? Этого никогда не случалось. Нина безрезультатно толкалась по базару, слезились глаза от холода, мерзли пальцы в перчатках. Вконец измученная, она брала меньшую цену, нежели ей предлагали вначале. Уходя, она твердо решала — впредь продавать первому покупателю.

Раз в пять дней Нина носила папе передачу. Вставала рано, надевала валенки и укутывала голову в шерстяной платок. У тюрьмы стояла длиннющая очередь, почти исключительно из женщин. Плохо одетые, они переминались с ноги на ногу, и от их дыхания шел пар. Обратно из тюрьмы Нина шла переулками: в этот час на улице гуляло много людей, а ей не хотелось встретить знакомых. Особенно она не желала бы встретить Синеокова. Нина полагала, что в валенках и платке она жалкая и некрасивая. Дома Нина скидывала валенки, прямо в шубе ложилась на кровать и, усталая, засыпала. Просыпалась ночью, дрожа от холода, раздевалась и скоренько залезала под одеяло. Поверх одеяла натягивала шубу и шерстяной платок.

Нина часто не обедала, но ей и не хотелось есть. Дарья служила где-то приходящей, домой возвращалась только ночевать. Иногда она приносила Нине пирожок, мармеладки, завернутые в бумажечку. По воскресеньям Дарья варила обед на двоих.

В папиной комнате жил штабной офицер Дарашкевич. Это был невысокого роста плотный мужчина с рыжими усами и белыми глазами, точно пуговицы на кальсонах. В комнате у него жил лохматый черный сеттер. Собаку звали Розан. Дарашкевич уходил рано, возвращался поздно. Иногда приводил с собой проституток; тогда собаку выгонял из комнаты, и она всю ночь скулила, царапалась в дверь.

Нина внимательно прислушивалась к разговорам за стеной. Разговоры короткие и малоинтересные. Дарашкевич обращался к проституткам на «вы», и они ему тоже вынуждены были говорить «вы». Он всех их называл одним именем, так же, как и сеттера, — розан. Когда проститутка входила в комнату, она сбрасывала шляпку и развязно требовала «винца», «пивка». Дарашкевич на это отвечал серьезно-нравоучительно: «Спиртных напитков не потребляю и вам не советую». Наставнический тон, и то, что офицер не пьет, и обращение на «вы» пугали проституток. Они немедленно увядали, замолкали и мечтали: скорей прошла бы ночь и больше этому офицеру никогда не попадаться. Курить он им не разрешал: «Не имейте привычки себе и другим отравлять воздух». Они ужинали, и Нина слышала, как Дарашкевич говорил: «Отведайте ветчины. Ветчина отменная». Когда пили чай, он неизменно спрашивал: «Сколько вам положить ложечек?» Потом он говорил: «Раздевайтесь, розан. На столике одеколон — можете побрызгаться». Тушил свет, собака скулила и царапалась в дверь.

С Ниной он обращался так же вежливо. Прежде чем войти, всегда стучался в комнату. Разговоры он с ней вел преимущественно на литературные темы.

— Нет ли у вас какой-нибудь беллетристики, Нина Валерьяновна?

Забыв о том, что он уже несколько раз спрашивал, интересовался, не читала ли она сочинения Мавра Иокая. Он очень хвалил этого венгерского писателя и почему-то называл его «великим моралистом».

Вначале Нина думала, что папу вот-вот освободят. Всякий раз, когда она несла передачу, полагала, что это в последний раз: папу освободят, и больше не придется таскать передачи. Так же она думала, когда продавала вещи на базаре и когда шла на свидание. «Вот сегодня последний раз — и все». Свидания теперь разрешали реже и всего-навсего десять минут. Но и эти десять минут тянулись мучительно долго. Нина поглядывала на круглые часы, висевшие над головой солдата. Папа замечал это и обижался:

— Ты что, торопишься?

— Да нет, просто так, — отвечала смущенно Нина.

Валерьян Владимирович постарел. В потрепанном пиджаке, с приподнятым воротником, он казался нищим. Глаза больше не светились. У небритой шеи торчал краешек пожелтевшей рубахи. Валерьян Владимирович целовал дочь, обдавая ее несвежим запахом изо рта, тяжело вздыхал и говорил так, будто Нина в чем-то виновата:

— Ну ладно, прощай.

А она ни в чем не виновата. Она бегает на базар. Стоит на морозе по пять часов в очереди. С передачей. Днями не обедает. В гимназию она так часто опаздывает и так много пропускает, что ее, наверное, выгонят. У нее разорвались туфли. Сама стирает белье… Она так мечтала сшить себе из маминого бархатного платья юбку и блузочку под галстук, а пришлось продать, чтобы купить дров. Она сама таскает дрова из сарая. У нее нет ни одного спокойного дня, а приходишь к папе — он еще недоволен. Он думает, ей легко!

Нина лежала в кровати и громко плакала от огорчения и досады.

…На базаре, разостлав шинель, стоял на коленях голубоглазый парень в ватной телогрейке и метал две карты.

— Красное выиграет, черное проиграет! — выкрикивал он простуженным голосом и приглашал сыграть.

Никто из толпы не решался с ним сыграть, хотя все были уверены, что ничего не стоит заметить красную карту, приподнять ее и забрать кон. Нина рискнула. Она абсолютно не сомневалась, что подымет красную карту, но к ее удивлению это была черно-густая девятка пик.

— Платите, барышня, — заметил парень и продолжал выкрикивать: — Красное выиграет! Черное проиграет!

Нина заплатила деньги, отошла в сторону и столкнулась с Синеоковым.

— Однако вы азартная, — заметил он, протягивая руку.

Нина очень смутилась.

— Как вы живете? — спрашивал Синеоков. — С удовольствием вспоминаю нашу поездку.

— Я тоже.

— Вы не спешите?.. Пройдемтесь по базару. Я люблю шататься по базарам. У меня сейчас полоса — увлечение трубками. Иногда выносят чудесные трубки… Как-нибудь зайдете ко мне, я покажу вам свою коллекцию трубок.

Они шатались по базару. Синеоков купил фарфоровую трубку. Он был доволен — давно искал такую трубку. А табаком набил свою постоянную, английскую, прямую трубку. Когда закурил, запахло вишней. Он взял Нину под руку, и они перешли через площадь — ни солнечную сторону. На Синеокове была бекеша цвета хаки с серым барашковым воротником и котиковая высокая шапка. Все это ему шло.

— Вы еще учитесь? — спросил он у Нины.

Не дожидаясь ответа, рассказал, что его товарищи ринулись в армию, но он не дурак и ни с кем воевать не намерен и не желает быть убитым. Он служит у отца в канцелярии. Это удобно потому, что можно ничего не делать.