Юноша - Борис Левин

И вот ночью, когда она еще не заснула, раздался сильный стук в окно и тревожный женский голос:

— Нинка, иди скорей! Их повели на баржу!

Нина на босу ногу надела ботинки и выбежала на улицу. Она бежала вместе с другими. Ночь темная, ветер разматывал платок. Впереди гул, ржание коней, окрики и чей-то плач.

Она обогнала верховых и закричала:

— Папа!

Из уходящего черного гула вырвался четкий папин голос:

— Ни-ина!

Расталкивая людей, совершенно обезумев, она мчалась на этот родной, дорогой ей голос.

— Папа!

— Нина! — услыхала она почти рядом.

Еще немножечко, и она догнала бы отца, но тут выросли перед ней лошади и солдаты с винтовками. Она кинулась вправо, она кинулась влево.

— Папа!

— Нина! — удаляющийся папин голос.

Она — вправо, она — влево, но солдаты не пропускали, верховые нагайками разгоняли толпу.

— Па-па-а!

Ответа не последовало…

Она не выходила из комнаты. Все время, свернувшись, лежала в уголочке на сундуке. У нее опухли глаза. Она плохо соображала, что происходит. Однажды, в туманное апрельское утро, Говоркова предложила Нине пойти с ней встречать Красную Армию.

В конце улицы, у колодца, собрались рабочие и высоко подняли весло с красным флагом. Бледные дети в одежде взрослых. Женщины, худо одетые, с измученными лицами. Все стояли молча.

Ехала красная кавалерия. Командир приподнялся на стременах и скомандовал:

— Смир-р-но! Равнение налево!

Суровые лица, в невиданных доселе шлемах с красными звездами глянули в сторону, где стояли рабочие, их жены и дети. Стояли безмолвно. У многих текли слезы. Вздрагивало весло с красным флагом.

— Смирно! Равнение налево!

Проходил второй полк. Нина шепотом читала надпись на знаменах: «Путь к старому — через наши трупы». «Пусть господствующие классы содрогаются».

А когда проходил третий полк, то командир, в черной бурке и кубанке с зеленым верхом, придержал коня и приказал:

— Взять детей!

Кавалеристы протянули руки. Рабочие со смехом подавали им детей в маминых кофтах… Ребята торжествовали…

Товарищи! Я тоже с Красной Армией входил в города. Нас тоже встречали рабочие, их жены и дети. Мне было тогда двадцать лет. В полевой сумке лежал «Коммунистический Манифест»…

У Нины сжимало горло. Текли слезы. Она их не вытирала. Пусть текут. Хотелось обнять каждого бойца, пожать руку командира и погладить лошадь. Шла пехота. Ветер трепал знамена. Пели песни.

Чудный сад рассажу на Кубани,В том саду будет петь соловей.

«Кубань — это весь мир! Вся земля, где будет этот чудный сад».

Вечером на улице встретила Зимина. Он обнял Нину и поцеловал. У него еще больше выросла борода. Он выглядел серьезней. Нина рассказала ему, как умирал Сергей Митрофанович, как арестовали папу и как за два дня до прихода Красной Армии папу и других заключенных погрузили на баржу и утопили.

Зимин слушал и все время ругался:

— А, сволочи! А, сволочи!

Нина только сейчас, при встрече с Зиминым, почувствовала всю тяжесть пережитого и необычайную усталость. Она во всем доверилась Зимину. Он привел ее в политотдел Н-ской дивизии и познакомил с начальником подива Ильей Левашевым. Это был высокий человек, в очках, с лицом римлянина, он чем-то напомнил Сергея Гамбурга, хотя был гораздо шире Сережи и толще. Он долго и ласково беседовал с Ниной. Нину зачислили в резерв экспедиции при политотделе дивизии.

Когда она прочла приказ о том, что Н. Дорожкина зачисляется на все виды довольствия с такого-то числа и когда ей выдали шинель, шлем с красной звездой и кожаную безрукавку, Нина подумала, что вот и наступило то самое главное.

Ночью прицепили к эшелону паровоз и вагон-теплушка, где сидела Нина со своими новыми товарищами, дрогнул и покатился. Она покидала город, где прошли детство, гимназия, первая любовь. И нисколько об этом не пожалела…

Нина развозила газеты прямо в окопы. У них для этого имелся специальный фургон и своя лошадь. Она вступила в комсомол, грузила дрова на субботниках и посещала дивизионную партийную школу.

Левашева в политотделе все любили и звали «батькой». Нина вначале его боялась, а потом привыкла и звала «Илюшей».

Когда он хворал тифом, она ходила в госпиталь и носила ему простоквашу в таких глиняных горшочках.

Потом они жили коммуной: Левашев, его помощник Икорников и инструктор подива Дембо. Каждый день они назначали дежурного, который обязан был подметать комнату.

Левашеву реввоенсовет прислал в подарок кожаную куртку. Он подарил ее Нине. Иногда к ним приезжал Зимин и оставался ночевать. Он всегда привозил какую-нибудь еду.

— Ну как? — спрашивал он Нину. — Тебя тут не обижают?

— Ее обидишь! — отвечал самый неряшливый житель коммуны, инструктор Дембо. — По три раза заставляет подметать комнату.

— То-то, — говорил Зимин. — А кто Нину обидит, живо изуродую. — И он рисовал на всех карикатуры.

В свободные вечера в коммуну приходили и остальные работники подива. Ужинали, ели воблу, макали черный хлеб в подсолнечное масло и говорили о мировой революции.

Левашева назначили председателем армейского трибунала. В числе трех других сотрудников подива он взял с собой и Нину.

В трибунале она работала секретарем коллегии. И опять жили коммуной.

На объединенной ячейке коммунистов трибунала особого отдела Нина прочла доклад «О роли мелкой буржуазии в революции» — первый доклад в жизни. Она к нему усиленно и много готовилась. Это был взволнованный, немного наивный, но очень искренний доклад. Ей возражали, в том числе и Левашев, — она недооценивала роли мелкой буржуазии в революции.

В эту ночь дольше обыкновенного шли в коммуне споры. Давно уж был решен вопрос о роли мелкой буржуазии в революции. Говорили и спорили, перескакивая с одной темы на другую. Лучше и понятней всех говорил Левашев. Вообще-то его ораторские способности незначительны, но сегодня он был в ударе. В бязевой нижней рубахе, в зеленых обмотках, с лицом римлянина, поблескивая очками, он говорил о том, что буржуазия отняла у пролетариата не только материальные блага: одежду, вкусную еду, жилище, но и чувства.

— Они захватили нежность, любовь, искусство. Себе взяли Бетховена, а пролетариату дали «Во саду ли, в огороде». Себе — Рафаэля, себе — Шекспира, а пролетариату — лубочные картинки и «Шельменко-денщик». Они поступили примерно так — мне пианино, а тебе балалайку. Все это надо вернуть! Любовь… нежность…

— Да, да, — подтверждала горячо Нина. — Это верно. Это очень верно, Илюша.

Кто-то заметил:

— Но зато у пролетариата — ненависть и ярость.

— Буржуазия покушается и на ненависть и на ярость, — продолжал Левашев. — Они хотят отнять у пролетариата и это. Им помогают меньшевики. Они причесывают ненависть и тушат ярость. Вот кто! Меньшевики! Они страшней и подлей белогвардейцев…

Нина радовалась, что она коммунистка и что у нее такие хорошие и умные товарищи. Долго не могла заснуть. Вспоминала папу, Сергея Митрофановича и Сережу. Она подумала, что они все были бы довольны ею. И еще она подумала о том, что людей можно разбить на отряды. Отряд Левашевых. Сюда, пожалуй, входит и Сережа Гамбург. Отряд Сергеев Митрофановичей. Отряд людей вроде папы. Отряд Синеоковых. «И, наверно, есть такие, как и я. Безусловно есть», — решила Нина.

Левашев уехал в Москву на съезд председателей армейских трибуналов и не вернулся. Он остался там учиться. Новый председатель трибунала ни за что не хотел отпустить Нину в Москву.

— А кто будет работать? Я сам уехал бы.

Он был по-своему прав: в это время все стремились демобилизоваться и уехать в Москву или еще куда-нибудь учиться.

Свободного времени стало больше. В трибунале разбирались дела помельче. На скамье подсудимых сидели каптенармусы.

Нине понравился комендант трибунала Остасько. Высокий, он носил красное галифе и золотистую жеребячью куртку с вороной гривкой на спине. Он пользовался успехом у женщин, откровенно рассказывал Нине о своих многочисленных победах. Во всех городах и селах, где пришлось побывать Остасько, он покорял женские сердца: на южном фронте, на восточном и особенно на польском. К Нине, как он говорил, у него подход совсем другой. Он предложил ей зарегистрироваться. И первую же ночь Остасько почувствовал себя глубоко оскорбленным. Он ревел и упрекал Нину почему-то в неблагодарности и в том, что она «растоптала его любовь». Нину смешило и удивляло такое поведение. Она попросила Остасько немедленно уйти и оставить ее в покое.

О своем неудачном замужестве она написала юмористическое письмо Левашеву. Левашев часто писал ей письма и звал в Москву. И однажды Нина уехала в Москву.