Юноша - Борис Левин

В общем он доволен своей жизнью, тем более что осталось жить недолго. Ему больше тридцати, скоро постучится костлявая. Он ее охотно встретит. Ему кажется, что он живет с начала каменного века.

— Примерно с эолита. Заря камня.

— У меня такое же чувство, — сказал Миша. — Мне тоже кажется, что я живу очень давно.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Пингвин весной ездил в Белоруссию и был на родине Михаила. Его туда командировала «одна газетка».

— Думал написать ряд очерков. «В поисках нового быта…» Я там встретил любопытный экземпляр. Американец-еврей, уроженец вашего города, разбогатев в Нью-Йорке, спустя двадцать лет приехал к родным пенатам за старым бытом. Он искал розовую невесту, гусиные шкварки и стопроцентного раввина. Но раввин там… Вы знаете эту историю?

— Да. Знаю.

— Бред. Совершеннейший бред. — Пингвин качал длинной головой. — Американец не нашел старого быта, а я не нашел нового. До сих пор отрабатываю аванс… Но смешней всего, что любовница раввина — сейчас жена моего товарища, заведующего культурным отделом той самой газеты, от которой я ездил в ваши края.

— Таня? — удивился Миша и покраснел.

— Вы ее знаете? Как тесно на этой планете! Бред. Совершеннейший бред. Увижу — передам привет. Я у них бываю. Некогда, а то бы я вам рассказал всю эту одиссею. Таня — ничего себе экземпляр, — сказал он задумчиво, почесывая мизинцем краешек заостренного подбородка.

Большие черные глаза его смотрели грустно и неподвижно.

Уходя, Пингвин заметил:

— Хорошо, что Праскухин уехал. Буду чаще к вам заглядывать. Праскухина я побаивался. Серьезно, — произнес он искренне.

Миша улыбнулся. Он это понимал: сам немного побаивался Александра Викторовича.

— Почему?

— Сух очень. Смотрит на меня с презрением. Хотя папиросы одалживает и чаем угощает, но, наверное, давно меня зачислил в размагниченные интеллигенты.

Пингвин криво улыбнулся, продолжал медленно и так же скрипуче:

— В его присутствии себя чувствую будто на чистке. Вот-вот начнет задавать вопросы и попросит рассказать биографию. Твердолобый он. Без лирики, без фантазии, без юмора. Скучновато. Человек новой формации. Сух. Очень сух.

— Это есть, — бойко согласился с ним Миша. — Но он парень ничего, — добавил Михаил снисходительно, с чувством собственного превосходства.

Пингвин оставил после себя на столе кучку окурков и сломанных спичек. У него была привычка во время разговора ломать спички. Миша все это убрал и открыл и окно.

Дождь, рев автомобилей, и желтый свет фонарей. Зажег газовую колонку. На ночь примет ванну. Хорошо, что есть ванна. Завтра встанет в шесть часов, так же как дома, и за работу.

«Главное — войти в колею и работать. Два дня потратил на ожидание этой Нины. Обидно. Но ничего не поделаешь. Наука. Надо встретиться с Таней. Наверно, у нее есть телефон. Спрошу у Пингвина. Завтра понесу рисунки в редакцию. Возьмут — отлично. Получу деньги. Куплю книги, краски. И такие ботинки, как у Владыкина: высокие, на шнурках. У них толстая подошва — можно ходить без калош. Это удобно. Главное — войти в колею и работать. А там видно будет».

Когда Миша собрался принять ванну, кто-то постучал в дверь. Он открыл. Перед ним стоял военный в кожаном пальто и в шлеме, похожий на древнего богатыря.

Военный спросил Праскухина и очень огорчился, узнав, что того нет в Москве.

— Экая досада! Знал бы — не делал пересадки, ехал бы прямо в часть.

Он возвращался из отпуска, специально сделал круг, чтобы заехать в Москву — поглядеть Сашу. Не видал его тысячу лет. С уральского фронта.

— Экая досада!

Миша предложил ему остаться ночевать. Он к Красной Армии относился с большой любовью. По голубым петлицам гостя Михаил определил его принадлежность к авиации; этот род оружия Миша особенно уважал.

Приезжий, не выпуская из рук чемоданчика, попрощался было и попросил Мишу, ежели будет писать Праскухину, черкнуть, что заходил Черноваров.

— Оставайтесь. Куда вы пойдете ночью, в дождь? — сердечно предлагал Миша.

— А то в самом деле разве остаться? — нерешительно произнес Черноваров и поставил в уголок чемоданчик.

— Вот и хорошо, — одобрил Миша. — Я только приму ванну, и тогда поужинаем.

Гость при упоминании о ванне оживился и немедленно выразил желание тоже купаться. Он сразу повеселел.

— Шикарно! Я третьи сутки в дороге, а еще двое ехать.

Он достал белье, вафельное полотенце, мыло. Стянул сапоги. Надел тапочки, они лежали в чемодане, завернутые в газету.

— Вода горячая?

— Горячая! — кричал Миша из ванной комнаты.

Миша давно помылся, теперь ждал Черноварова, чтобы вместе ужинать. Наконец тот вышел из ванной. Лицо его отливало медью. Из расстегнутого ворота белой рубахи розовело тело. Глубоко вдавленные карие глазки поблескивали. От него шел дух печеного хлеба.

— Шикарно, — сказал он, подкручивая усы, гребенкой причесывая короткие светлые волосы.

Вынул из чемодана полголовки голландского сыра и кисть синего винограда. Все это он положил на стол, попросил у Миши тарелку и тонкими ломтиками нарезал сыр. Чай был крепкий, такого же цвета, как шея гостя.

— Все хорошо, — сказал Черноваров, придвинув к себе стакан, — только не хватает Александра… Но что же поделаешь, еще встретимся!.. А я ему сухумского табачка… Ох, он и любитель покурить… Вот бы шикарно — сиди тут за столом Саша.

Черноваров пил чай медленно. Сворачивал цигарки. Продувал черешневый мундштучок. Говорил он отрывисто.

— С Праскухиным встретился в девятнадцатом году. На Урале. Вначале он мне показался так это… человек невидный. С холодком и гордоватый… Но вскоре я понял, что это за человек.

А что Черноваров понял, для Миши осталось непонятным. Он думал услышать о подвигах дяди и необычайных сражениях. Но Черноваров рассказывал о Праскухине обыкновенные вещи. В месяц смог обмундировать бригаду. Раздобыл походные кухни. Организовал оружейную мастерскую. У других не было, а в их бригаде была оружейная мастерская. В их бригаде ни одна лошадь не болела чесоткой, потому что Александр заранее позаботился о зеленом мыле.

Миша расспрашивал о сражениях. Черноваров неохотно и с таким видом, будто, мол, излишне говорить, так как это всем известно, мельком заметил, что бои были страшные.

С большим оживлением рассказал совершеннейший пустяк с точки зрения Миши. Осенью, ночью, он и Праскухин поехали на передовые позиции проверять посты. Темно. Ни черта не видать. Протянешь руку — руки не видать. Заблудились. Думали, попали к белым. Рассвело, оказалось, что они у себя в тылу, у обозников.

— Ну и сдрейфили мы той ночкой темной. Главное — уехали и никому не перепоручили бригаду. Никого не предупредили. Точно мальчишки.

Когда Черноваров упомянул о том, как Праскухин искоренял в бригаде партизанщину, как он их высмеивал перед бойцами и снимал с них глянец, то Миша сочувствовал вовсе не дяде, а партизанщине. Он искренне жалел командира с рыжими баками, в поповской шубе, в красном галифе с серебряными лампасами, который разъезжал в помещичьем фаэтоне, запряженном четверкой гнедых кобылиц. Как грустно! Фаэтон приказали сдать в губтранспорт, кобылицы пошли на конский завод, а командира послали в партшколу.

Восторги гостя Миша плохо воспринимал.

— Александр многому научил! Это мне и в авиации и на всю жизнь пригодилось. Сердечность отношений. Подход к людям.

Уж гораздо интересней было все то, что рассказывал Черноваров о себе. В империалистическую войну его контузили. До этого работал в Питере булочником-кондитером. Одну зиму даже ходил в котелке, бумажной манишке и пальто с воротником шалью. Вспомнить смешно. В семнадцатом, после контузии, выписался из госпиталя и пошел драться с Керенским под Гатчиной. Ленина много раз видал.

— Какой он? — спрашивал Миша.

— Такой, самый обыкновенный. Не зная его, не обратишь внимания.

— А все-таки, какой же он?

— Ну, самый обыкновенный… Под Гатчиной тяжело досталось. Надо наступать. Да как наступать против своих же? Вместе в окопах гнили… Это хорошо было Ленину рассуждать: он тогда понимал, что мы сейчас на деле видим. А каково нашему брату! Когда лишь в Октябрьскую открылись глаза. Ведь, по сути, мы с семнадцатого только начали жить. Мне за сорок, а я так себя чувствую, будто мне двадцать, ну, двадцать пять от силы! — и он энергично тряхнул плечами.

Черноваров присутствовал при разгоне Учредительного собрания.

Открыл Учредительное собрание Швецов. Такой громадный дуб расейский. Борода веником. Грива — во! Тут появись Свердлов, худенький, в кожаной куртке на красной подкладке. Ну, полный чекист! Этак легонько оттолкнул Швецова и забрал у него колокольчик.