Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

* * *

За ветром вслед взовьется смерч — и пропадает, откружась.Когда б больная плоть моя на этом смерче понеслась!

Меня бы ветер подхватил и перенес, донес бы к ней,Чтоб серая равнина впредь не разделяла страстных нас!

И были б рядом ты и я, — а как иначе рядом быть?Жизнь отказалась от меня, сиянья дня не видит глаз.

Хоть раз бы муки ей познать, какие мучают меня!Тоску, страдания мои почувствовать хотя бы раз!

Она — одна из молодых двоюродных моих сестер,На горке у ее жилья полынь седая разрослась.

* * *

Завтра наши соседи от нас далеко заночуют,Послезавтра еще — и намного — они откочуют.

Если милая едет к ключам, где прозрачна вода,Шесть сияющих звезд ей укажут дорогу туда.

Будут быстрых верблюдов погонщики гнать напрямик,Если мало поводьев, поможет погонщикам крик.

Коль покинет меня, иль утешатся сердца печали,Иль умру от тоски, что надежду верблюды умчали.

Как живет она там, без меня, затерявшись вдали?Если б твердость и стойкость меня успокоить могли!

Шел я вслед каравану, заветные думы тая,И сумел разузнать, в чем нуждается ревность моя,—

Где и как поступать, и к чему мне доступно стремиться,И чего избегать, и чего подобает страшиться,—

Не приметил я: стали серебряны оба виска!И она позвала — та, чья нежная шея гибка.

Взор ее и седых заставляет от страсти дрожать,Учит юных тому, от чего бы им лучше бежать.

В становище их рода послал я проведать ее,Без стрелы и кинжала убившую сердце мое.

Та, увидя, что тень проскользнула в шатер спозаранок,Распознала одну из моих расторопных служанок

И сказала: «Ведь он на рассвете простился со мной!Пусть же наши утехи останутся тайной ночной!»

И сказал я: «Так пусть же мои истомятся верблюды,Пусть, гонясь за тобой, обессилены станут и худы!»

И сказал я служанке: «В их стан возвращайся тотчасИ скажи: завтра вечером будет свиданье у нас.

Знак подам я — ты этим решимость ее укрепи:Словно голосом кто-то верблюдицу кличет в степи».

Со стремянным помчались — и с нами любовь понеслась,Путь казала, и быстро домчали верблюдицы нас.

Тут мы лай услыхали собак, охранявших дворы,Свет увидели, — значит, еще не погасли костры.

И отъехали мы и поодаль от их становищаЖдали, скоро ль угаснут огни и умолкнут жилища.

Был научен стремянный, пока не проснулся привал,Прокричал он, как будто из степи верблюдицу звал.

Вышла девушка. «Солнце созвездья уже привели,—Я сказал, — и тепло прикасается к лику земли».

И она в полумраке скользнула ко мне неприметноИ дрожала от страха, старалась, но силилась тщетно,

Чтобы слезы из глаз ее черных, чернее сурьмы,Не струились потоком, пока в безопасности мы.

И она говорила, что страсть неуемная в ней,Отвечал я, что страсть моя вдвое и втрое сильней.

«Ах, зачем я люблю! Мне твердят, что опасно любить,А тебя полюбить, — говорила, — себя погубить.

Я навеки люблю, по-иракски, а ты — не навеки,Нынче спрячешься в Неджде, а завтра укроешься в Мекке».

* * *

Бежишь от меня, хоть не ждал я укора.Жеманство ли это иль подлинно ссора?

Того, кто изранен, утешит ли ХиндИль насмерть убьет продолжением спора?

Советчик мой верный, посланец ты мой,К ней в дверь постучись, коль не будет дозора,

Скажи: «О любви его знает Аллах,Но, кроме того, он и друг и опора.

В нем кожу да кости оставила страсть,Иссох он, как в месяцы глада и мора».

К тебе приближаюсь — бежишь от меня.И так уже сердце усталое хворо.

Пускай отвернуться мне гордость велит,Смиренно молю, не страшусь я позора.

О, сжалься над тем, кто любовью сражен,От страсти умру — и наверное, скоро.

* * *

Называю в стихах я Сулеймою Айшу мою:Я родным ее клялся, что имя ее утаю.

В дом пойди ты к Сулейме, ее поскорей извести,Что разлука близка, что наутро я буду в пути.

Ты спроси ее: скоро ль мы встретимся с нею тайком,Слово Омара — верно, его не затянет песком.

Клятве клятвой ответь, обо мне и себе не грусти —Ты вернее всех жен обещанья умеешь блюсти.

Ты честнее всех честных, какими гордится народ,Что в пустыне, в степи иль на плоском нагорье живет.

О Сулейма, тебе я не лгал, говоря, что люблю,А теперь я терпеньем обеты любви укреплю.

Видит вечный Аллах: с той поры, как тебя я лишен,К бедным веждам моим не слетал освежающий сон.

Злобной стаей врагов окружен в моем городе я —Ждут лишь смерти моей, притворяясь, что будто друзья.

Лицемерам не снесть, что при всех воздается мне честь;Их ласкательна лесть, а лелеют коварную месть.

Ты же, тайну скрывая, любовью своей сожжена,Дни и ночи считаешь, когда остаешься одна.

Лишь родня отвернется, тревожишь рыданьями тишь,Истомленные плачем глаза потихоньку сурьмишь,

Течь слезам не даешь, упрекаешь напрасно глаза,—Все равно, как ни прячь, на ресницах трепещет слеза.

Белой кожи загар не коснулся, прохладен твой дом;Никогда прогуляться не выйдешь при зное дневном.

Ты дрожала от страха, когда провожала меня,Словно в гору влачилась, бессильное тело клоня.

Лишь до двери дошла, ей сказали служанки, дивясь:«Что ты мучишь себя? — поглядела бы лучше на нас!»

Усадили ее и сказали невольницы: «Тот,Кто в Сулейму влюблен, от нее никуда не уйдет!»

В час разлуки она говорила: «Куда ни пойдешь,Будь упорен в терпенье и женских сердец не тревожь!»

О субботняя ночь! Ты дала мне для дальних дорогБоль одну, и до смерти мне хватит забот и тревог.

* * *

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито на сто кусков,Скажу лишь: «Я исцелен!» — и вновь мой дух не здоров.Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов.Немыслимого искать — удел убогих умов.Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар,Надеялся я и ждал, но ее обещания — пар,У обманщицы не хочу покупать дорогой товар.Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар,Глаза и шею свои принесла красавице в дар.Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь,Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть.Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянутьИз тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь.Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход,Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот.Но жестка у нее душа — коль друг себя строго ведет,То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

* * *

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар,Когда б она с души моей сняла томящий жар,

Когда бы управлять могла сама судьбой своей! —Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней.

Она спросила у подруг полуденной порой,Когда разделась донага, истомлена жарой:

«Скажите, такова ли я — вас да хранит Аллах,—Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?»

Те засмеялись, и таков ответ их дружный был:«Все у любимой хорошо тому, кто полюбил».

Лишь зависть женская могла внушить ответ такой —Ведь зависть испокон веков снедает род людской.

Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд,Белей, чем лилий лепестки, чем белоснежный град.

И день и ночь в ее очах — и чернь и белизна.Газели шея у нее — упруга и нежна.

А кожа у нее свежа и в летний жгучий день,Когда неумолимый зной вонзается и в тень.

А в зиму юноше она дарит свое тепло,Когда устал он и ступни от холода свело.

Своей любимой я сказал в один счастливый час —А слезы струями лились из воспаленных глаз:

«Кто ты?» — и еле слышно Хинд ответила: «Я та,Кого измучила любовь, желаний маета.

Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму,Они не могут даже месть доверить никому».

«Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена!Но как же ты зовешься?» — «Хинд…» — ответила она.

Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг.В шелках узорных — как копье, был стан ее упруг.

По крови родственники мы, соседствуем давно,И люди наши племена считают за одно.

Наворожила ты, о Хинд, связала узелок,Я страстным нашептам твоим противиться не мог.

Кричу я на крик: «О, когда ж свиданья час благой?»Хинд усмехается в ответ: «Через денек-другой!»

* * *