Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Скорее всего, англичане подняли свою шерстяную промышленность в начале Нового времени совсем не благодаря протекционизму. Просто, с одной стороны, издержки производства у них были ниже, чем в богатых фламандских городах, а с другой – в Англию из тех же Нидерландов переселялись и переносили свой производственный опыт умелые мастера, вынужденные бежать от насилия со стороны конкурентов. Во всяком случае, факты свидетельствуют, что рост экспорта готовых тканей из Англии начался еще до восшествия Генриха VII на престол. А резкое увеличение вывоза этой продукции за рубеж случилось при сыне «великого протекциониста» Генрихе VIII, но связано было не с запретами, а с сильной девальвацией, случившейся в результате «порчи монеты» этим королем.
Почему сильны протекционисты
В общем, вывод о том, что протекционизм сделал мир богатым, историческими фактами не подтверждается. Правда, справедливости ради нужно отметить, что Райнерт прав в другом. Даже те страны, которые со временем стали образцом фритредерства, проходили в свое время через протекционизм. И ныне, когда с высоты своего опыта они говорят бедным странам, что именно свободная торговля является лучшим путем к процветанию, они опираются не столько на собственный опыт тех времен, когда они были бедными, сколько на современный общемировой опыт и на экономическую теорию.
Однако господство протекционизма в прошлом – это результат не осмысленного выбора промышленной политики, а давления на государство со стороны сильных групп интересов. Протекционисты, выигрывающие от тарифов, часто оказываются влиятельнее потребителей, вынужденных в итоге оплачивать из собственного кармана защиту производителей государством.
Почему у Германии получилось
Рэндалл Коллинз и роль образования в развитии общества
В понимании проблемы Великого расхождения большое значение имеет не только то, что происходило в конце XVIII – начале XIX века, когда Англия начала резко уходить «в отрыв», но и то, что происходило в конце XIX – начале XX столетий, когда немцы вдруг стали семимильными шагами догонять англичан. Вопрос о германской модернизации всерьез заинтересовал американского ученого Рэндалла Коллинза. В своей книге «Макроистория. Очерки социологии большой длительности» (М.: УРСС; ЛЕНАНД, 2015) Коллинз посвятил германскому феномену немало страниц. И это отличает его труд от многих трудов исторических социологов, исследующих, в первую очередь, английский феномен, а также американский и французский опыт.
Удачная страна с неудачной модернизацией
Когда путешествуешь по Европе, обращаешь внимание на любопытный парадокс. Одной из наиболее аккуратных и благоустроенных стран, воплощающих в себе понятие «европейская цивилизация», является Германия. Но стоит лишь пересечь германскую границу, как мир становится иным – больше похожим на привычный нам хаос. И так обстоит дело не только при движении из Германии на восток – в Польшу, Венгрию или Чехию. Так обстоит дело при пересечении альпийских перевалов в сторону Италии (особенно если добраться до южной части Апеннин). Так обстоит дело, если попадаешь во Францию или валлонскую часть Бельгии.
Парадоксом я это называю потому, что в исторической социологии на пережившую тоталитарный режим Германию порой смотрят как на не слишком удачный пример модернизации в сравнении с Англией, Францией, Нидерландами (как Бельгией, так и Голландией), переселенческим англо-саксонским миром (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия), а иногда даже с Италией, чью ренессансную культуру так принято превозносить. С одной стороны, конечно, из песни слов не выкинешь: немецкое «одичание» эпохи нацизма (переход веймарской демократии к тоталитаризму, огосударствление экономики, военные преступления) – это реальность. Но, с другой стороны, если немцы что-то делали неправильно, то откуда же сегодня у них появились столь явные успехи? Почему они не следуют по пути модернизации с некоторым отставанием от лидеров, а сами явно выбиваются в лидеры?
Развитие институтов или формирование бюрократии?
Английский феномен – это правильные рыночные и демократические институты. Кто-то считает, что они существовали в Англии аж с XIII века, кто-то полагает, что они сформировались после Славной революции (1688), а кто-то дает им лишь пару столетий. Но в любом случае традиционный подход к анализу успеха состоит в том, чтобы выяснить, как и когда появились разумные правила игры. Об институционализме много говорилось в этой книге. Но Коллинз идет другим путем.
При анализе Германии этот автор на первый план выводит такие направления преобразований общества, как секуляризация, развитие бюрократии и образование. Он полагает, что без соответствующего вклада чиновников, учителей и профессоров модернизация невозможна. А поскольку Германия лидировала в этих направлениях развития, то и ее нынешний успех не должен никого удивлять.
Иными словами, нельзя сказать, как полагают некоторые, будто у Германии был какой-то свой особый путь (Sonderweg). Но важно подчеркнуть другое: в процессе модернизации, двигаясь в целом по тем же направлениям, что и другие европейские страны, немцы добились особого успеха в тех сферах, которые у их соседей были в значительно меньшем почете. Институты свои немцы трансформировали, но помимо достижений институциональных имели еще иные достижения.
«Германия во главе с Пруссией и другими северными государствами, – пишет Рэндалл Коллинз, – стала первым относительно светским современным обществом в результате сочетания ряда факторов. Главными среди них были преобладание государственной бюрократии над церковью и реформа системы образования, проводившаяся под светским контролем» [Коллинз 2015: 272].
Упор автора на бюрократизацию, конечно же, несколько смущает. Мы привыкли к тому, что излишняя бюрократизация в современном обществе скорее мешает развитию, чем помогает. Бюрократия часто бывает коррумпирована. Еще чаще она тормозит развитие своей волокитой. С помощью налогов, откатов и взяток она изымает деньги у частного бизнеса, развивающего экономику, и вкладывает порой в безумные расточительные проекты, выгодные лишь ей самой. Поэтому обычно при анализе модернизации мы подчеркиваем значение рыночного развития, но не бюрократизации. Тем не менее стоит обратить внимание на один важный момент. Такие южноевропейские страны, как Италия, Испания, Португалия, сохранившие в XVIII–XX столетиях большую роль Церкви в жизни общества и при этом не слишком преуспевшие в деле формирования современной бюрократии, явно отстали по всем основным параметрам от Германии и скандинавских стран. Если мы будем сравнивать не хорошее с лучшим, а плохое с ужасным, то, возможно, окажется, что доминирование бюрократизма над клерикализмом способствовало развитию. И в этом смысле германский опыт, бесспорно, является позитивным.
«Крупнейший структурный импульс секуляризации имел место, когда университеты вышли из-под церковного контроля. Это явление, – подчеркивает Коллинз, – впервые произошло и стало наиболее влиятельным в Германии. Движение университетской реформы 1780-х и 1790-х годов, завершившееся основанием в 1810 году университета нового типа в Берлине, было направлено на устранение господства богословского факультета и на повышение статуса философского факультета, который ранее вел лишь начальную подготовку студентов к учебе на выпускающих факультетах» (с. 280). Не менее значимы были и изменения, произошедшие в начальной и средней школах, когда «благодаря ряду прусских реформ было введено обязательное школьное образование, причем обучение осуществлялось учителями, не зависевшими от духовенства» [Там же: 281]. Наверное, можно сказать, что именно Германия стала в XIX веке мировым лидером в сфере образования и секуляризации.
В нашей стране либеральная мысль (при всем ее скептическом отношении к религии) какое-то время отдавала приоритет Церкви над государственной бюрократией. Считалось, что нет ничего хуже советских аппаратчиков. Но два-три десятилетия свободного развития РПЦ заставили усомниться в правильности этой мысли. Церковная бюрократия взяла многие недостатки бюрократии партийной и добавила к ним еще свои собственные – те, от которых аппаратчики не страдали.
Впрочем, иной наш отечественный опыт заставляет задуматься об эффективности государственного образования. Если взглянуть на проблему формально, СССР был одной из наиболее образованных стран в мире. Детей в обязательном порядке учили читать, писать и считать, пичкали большим объемом информации по гуманитарным и естественным дисциплинам. Но поспособствовало ли все это развитию общества в тот момент, когда произошла трансформация институтов, когда на смену тоталитарному строю и административной экономике пришли демократия и рынок? Ни в коей мере. Советский человек, не имевший опыта жизни в условиях демократии и рынка, плохо адаптировался к переменам, и всеобщая грамотность мало здесь
