Новый Мир ( № 2 2007) - Новый Мир Новый Мир

Дед для меня был дедом всегда. Еще до нашего с ним знакомства. Человеком другого времени.

И времени не вполне нашего.

Например. Я написал: “резал ножом”. Нет, не ножом, а куском стального полотна, который дед подобрал где-то “на путях” или на заводской свалке. Заточил на обломке точильного круга, а потом на бруске, приладил самодельную деревянную ручку, обмотанную черной, на прочной тканевой основе изолентой. В хозяйстве деда почти не было инструментов и материалов, купленных им в магазине. Все, что окружало меня в тот жаркий полдень, было не просто старым — оно было уже как бы выпавшим из отведенного ему времени.

Скамью, на которой сидел дед, он выдалбливал-выстругивал из принесенных когда-то с угольного склада двух дубовых колод — колодами этими закладывался проем угольного вагона. Я помню, когда на лавку эту я не опускался сверху вниз, а влезал — снизу вверх. Лавка была всегда.

И всегда была вон та макитра, торчащая на заборе, ее привезли дедовы родители с Украины в 1904 году. Ее бы в музей, а она просыхает, чисто вымытая для какой-то очередной хозяйственной нужды. И на боках ее остатки зеленого узора.

Дед был частью вот этого, презревшего физическое время, мира.

...Ну а греки-то здесь при чем? Потому что — Дунай? Типа предки славян? То есть потому, что дед из полтавских крестьян? Пусть дальнее, но — родство по крови? Ну уж нет! Мои родители тоже чистокровные украинцы, в роду моем ни одной даже русской фамилии — исключительно Костырки, Бережки, Нестеренки, Ярильцы и т. д. Ну и что? Все равно мы другие. Мы — советские. Мы — нынешние. Мы — понятные. Дед — нет. Дед — это архаика.

(Никак не определюсь с употреблением этого слова, означающего для меня понятия взаимоисключающие. В бытовом значении архаика — как хлам, оставшийся от промелькнувшего времени, остромодный позавчера и нелепый сегодня. И одновременно — архаика как отцеженные столетиями и тысячелетиями коды нашего сознания, оформившиеся, ну, скажем, в языке и в заложенной в нем иерархии понятий, и в редкие минуты просветления мы вздрагиваем от неожиданных — уколом — совпадений актуального для нынешней жизни действа или жеста с его древними смыслами.)

Нет, дело не только в естественной для каждого внука персонификации архаики в образе его деда. Тут есть еще что-то. Я знаю это. Я чувствую это, наблюдая, скажем, за новой породой молодых людей, тех же офисных барышень, с которым плаваю по утрам в бассейне “Чайка” на Остоженке. Мой сеанс в десять утра, я иду от метро к зданию бассейна, за фасадом которого клубится в стылом морозном воздухе пар от открытых дорожек, а они, уже отплавав свою тысячу метров, идут мне навстречу: издали — грациозные девочки-подростки, хрупкие даже, с чуть изогнутыми под тяжестью спортивной сумки позвоночниками; но это — издали, а вблизи видно, что всем им за двадцать, точнее, под тридцать, и все равно — юные, стройные, холеные, оставляющие за собой тонкий аромат духов, они вынимают из шубки крохотные пенальчики, жмут на кнопочку, и коротким сигналом отзываются припаркованные вдоль тротуара их серебристые “вольво”, их синие и оранжевые “тойоты”. Но, повторяю, десять утра, и это значит, что плавать они начинают в восемь, потому как, в отличие от меня, практически безволосого, им еще нужно будет сушить волосы, делать прически и лицо, а потом еще минут двадцать посидеть расслабленно в фитобаре со стаканом сока перед своим, безразмерным по нынешним временам, рабочим днем. То есть из дома они выехали в семь или в полвосьмого утра, и тогда бассейн — это уже не только удовольствие. Так же, как и все эти обязательные тренажерные залы, солярии, массажисты. Стоматологов они боятся так же, как и я, но, в отличие от меня, регулярно усаживаются в их пыточные кресла, потому как обязаны быть вот такими белозубыми, молодыми и неутомимыми. Это их способ упираться в этой жизни. Их система приоритетов. Их, а не мои. Я ведь уже немного знаю, чего стоит им их испанский или карибский загар, знаю, как отстукивают в их головках часики, отмечая время работы, расписание курсов повышения квалификации, курсов иностранных языков и т. д. Знаю, что их машины — не подарок любовника, даже если они и намекают на это. Машины они заработали сами. Те, которые получают машины в подарок, так рано не встают. Нет, это уже не моя, не советская (интернатовская) жизненная школа — передо мной действительно другое поколение. Оно особо не рефлектирует по поводу устройства наступившей жизни. Жизнь — она такая, какая есть, и если хочешь — живи, то есть, закончив философский или искусствоведческий факультет, торгуй авиационным топливом, снимай видеоклипы, пиши компьютерные программы, проводи психологические спецтренинги для менеджеров элитных фирм, чтобы иметь свои две — две с половиной тысячи долларов в месяц, позволяющие держаться на плаву. Ну а не хочешь — ради бога: спи до одиннадцати, экономь мужнину зарплату, таскаясь по оптовым рынкам и магазинам “Копейка”, а вечерами, растекшись по дивану, облучайся шестьсот сорок восьмой серией мексиканского “Рокового напитка любви” или, если мучит общественный темперамент, слушай на московском канале публицистов-патриотов про золотой век СССР с льготными путевками в здравницы Крыма, с зеленым горошком и индийским чаем “со слоником” в праздничных наборах к “ноябрьским”, глотай слюнки по убогой советской халяве, — бога ради, только нам жить не мешай!

Увы, так, как эти железные барышни, я уже не смогу. Понимаю. Принимаю. Но я действительно — советский. Я могу только с завистью, а иногда с восхищением смотреть на них, как смотрю сейчас на деда Никанора.

Дед среднего роста, поджарый. Лысый крепкий череп, узкие губы, чуть крючковатый нос. Взгляд внимательный, но при этом как бы обращенный в себя. То есть деда во взгляде было ровно столько, сколько он себя показывал, а показывал себя он мало. Спокойный, молчаливый, но при этом в сосредоточенности его никогда не было угрюмой отчужденности. Разделение между собой и внешним миром было естественным, так сказать врожденным, а не последствием какого-то тяжкого опыта. Дед и рефлексия для меня были понятиями взаимоисключающими (разумеется, тот дед, каким я его себе представляю).

Краткий перечень жизненных обстоятельств.

Голодное, холодное полусиротское детство без матери, с гулякой отцом в селе Сиваковка, построенном украинскими переселенцами в трех километрах от озера Ханка. Между селом и озером — болота и луга (покосы), за озером — Китай.

Работать начал мальчиком, батрачил у разбогатевшего брата на заимке у озера. Одиннадцатилетним “хлопчиком” жил там один неделями — сам топил печь, варил уху из пойманной рыбы, стирал одежду.

Зимой вместе с сиваковскими мужиками зарабатывал извозом — перевозил на санях через озеро к железной дороге закупленный американцами в Китае рис и соответственно промышлял, как и все односельчане, контрабандой — китайский спирт, ткани, зеркальца и проч.

Грамоте научился в армии. Служил на КВЖД, участвовал в военных действиях, были там какие-то волнения в середине двадцатых.

По возвращении в Сиваковку женился на красавице Наталье Нестеренко, брошенной мужем, построил дом, стал отцом.

В 1932 году, во время так называемой паспортизации Приморского края, был лишен гражданских прав и отправлен в ссылку с женой и четырехлетней дочкой Верой, моей мамой, в поселок Известковый возле Биробиджана, в одно из самых гнилых и угрюмых мест Забайкалья, позднее назначенное советским правительством новой солнечной родиной русских евреев.

Через два года, сумев получить паспорт, устроился работать грузчиком на топливном складе станции Угловая и всю оставшуюся жизнь совковой лопатой перебрасывал уголь.

В 1949-м, в год моего рождения, с помощью работавшей уже дочери Веры купил домик, собранный японскими пленными на улице Ремзаводская. Пристроил к нему кладовку, кухню и веранду, построил сарай и сеновал. Обзавелся коровой, поросенком, курами и гусями. Курей и гусей было много, поросенок один и корова одна — родная рабоче-крестьянская власть заботливо ограничивала, чтоб не разжирели.

Умер, не дожив нескольких дней до девяностолетия.

Перечень этот звучит сурово. Для меня. Для деда — не знаю. Похоже, он не сравнивал. Не тратил на это сил. Он жил.

При доме на Ремзаводской улице был огород, спускавшийся к оврагу, за оврагом — луг, за лугом — Ремонтный завод (Ремзавод). Огород огромный, соток десять. С него кормились. С него и торговали. А на лугу за огородом пасли гусей (я пас тоже). На Ремзаводе ремонтировалась военная техника, и под заборами его снаружи была, естественно, свалка — отсюда в хозяйство шел металл: проволока, куски труб, куски кровли, штыри и т. д. Дальше, за болотом, которым кончался луг, работал когда-то кирпичный заводик, битый кирпич, естественно, не вывозился, и это тоже было прибавлением к хозяйству. Как и доски с топливного склада, которыми закладывали щели в вагонах с углем. И еще — возле речки за конюшней была лесопилка, откуда с мая по октябрь переносились в мешке обрезки, обрубки и прочая древесная труха на дрова для зимы. Уголь деду выписывали на его топливном складе бесплатно как грузчику. Из денежных расходов на хозяйство был только расход на машину, чтобы перевезти накошенное дедом сено для коровы, да и то за машину иногда рассчитывались бабушкиной работой — она шила для солдат из воинской части, а солдаты-шоферы за это предоставляли машину.