Заколдованная рубашка - Н Кальма

Александр, не помня себя, выхватил револьвер и выстрелил. Артиллерист упал, фитиль покатился на землю. Командир батареи, рослый офицер, бросился сам подымать его, но на укрепление уже врывалась толпа гарибальдийцев. У пушки закипел бой. Офицер старался добраться до затравки, поджечь, выстрелить по нападающим. Но тут подскочил тоненький смуглый гарибальдиец, взмахнул саблей:

— Сдавайся, негодяй!

Сабля его сверкнула, и горящий конец фитиля, отрубленный, упал на землю. Офицер заревел от бешенства, навалился всей своей тушей на хрупкую фигурку, опрокинул ее и занес нож. И вдруг на него самого обрушился удар приклада, и бурбонец покатился на землю.

Александр помог подняться молодому гарибальдийцу:

— Жив, рагаццо? Не ранил он тебя?

Блеснули знакомые глаза, и нежный голос сказал:

— Как я рада, что вам обязана жизнью, синьор!

Александр не успел ни удивиться, ни сказать Лючии слово: кругом уже снова завихрился бой. Он увидел только две сильные мужские руки, которые подхватили девушку, и узнал широкие плечи Датто — это он выносил Лючию из гущи сражающихся. Александр хотел было последовать за ними, но рядом грудь с грудью бились гарибальдийцы и королевские солдаты, и какой-то бурбонец пробивался к Мечникову, и еще двое других наступали на Пучеглаза. И Александр, все позабыв, бросился на помощь друзьям.

Была перехвачена депеша Ланди, посланная из Калатафими, с поля боя: «На помощь, и как можно скорее!» Однако было уже поздно. Всем было ясно, что войска Франциска II потерпели полное поражение. Это было не отступление даже, а настоящее бегство. Бурбонцы бежали к Палермо, оставляя на дороге трупы, гильзы, патроны в пачках, гранаты, картечь, галеты, муку, фасоль. Даже сапоги они бросали, чтобы легче было бежать.

Несколько времени спустя Гарибальди писал об этом сражении: «Как прекрасна была твоя „тысяча“, о Италия, когда она сражалась с разукрашенными в перья и позументы прислужниками тирании и прогнала их, словно стадо! Прекрасны были вы в вашей одежде, в которой работали в своих мастерских, когда звуки трубы призвали вас к долгу. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца».

Генерал армии свободы всегда гордился этой победой:

«Калатафими! Когда я, переживший это сражение, буду лежать на смертном одре и на моих устах в последний раз появится гордая улыбка, она будет вызвана воспоминанием о тебе, ибо я не знаю битвы, которая была бы славнее тебя».

Теперь у гарибальдийцев было все, в чем они так нуждались: оружие, еда, питье. Они могли не преследовать неприятеля — тот бежал сломя голову, даже не пытаясь отстреливаться. Напрасны были все усилия и все воззвания королевских военачальников — солдаты Франциска спасали свою драгоценную жизнь.

А на горе, на самом поле боя, расположились бивуаком гарибальдийцы людям нужен был немедленный отдых. Гарибальди, окруженный радостно возбужденными бойцами, подзывал к себе наиболее отличившихся и награждал их орденами. Он вспомнил юношу, который на его глазах обрубил фитиль у пушки и отвратил смертельную опасность от многих бойцов.

— Позовите ко мне этого храбреца.

Почти тотчас же появился Датто, ведя за собой молодого гарибальдийского солдата. Тот стал перед Гарибальди, опустив голову, как провинившийся ребенок перед своим учителем.

— Как тебя зовут, мальчуган? — ласково спросил Гарибальди.

— П… Претори… — чуть слышно вымолвил солдат.

— Как! — вскочил Гарибальди. — Претори?

Солдат тихо снял свою круглую венгерскую шапочку, и локоны скатились ему на плечи.

— Лючия?

Гарибальди, нахмурившись, смотрел на эту сумасшедшую девчонку, дочку своего старого друга. Ведь профессор, наверное, с ума сходит от тревоги там, в Генуе. Смотрите пожалуйста, сколько бесстрашия в этом маленьком, хрупком существе! Вот они, итальянские девушки и женщины, гордость страны!

Закопченные, еще не остывшие после боя гарибальдийцы аплодировали храброй девушке.

— Позвольте вам сказать, генерал, — выступил вдруг вперед Датто, надо немедленно отправить синьорину Претори отсюда. У меня есть верный человек…

— Я сам позабочусь о дочери моего друга, — сухо сказал Гарибальди.

— Но синьорина — моя невеста! — воскликнул Датто. — И я не могу допустить…

— Это правда? — обратился Гарибальди к Лючии. — Капитан Датто — твой жених? Отец знает об этом?

— Отец мой ничего не знает, потому что это неправда, — твердо ответила Лючия. — Я отказала Датто. Я никогда не буду его женой!

Гарибальди покосился на вспыхнувшего Датто. Кругом стало тихо — бойцы ждали.

— Слышишь, капитан, что говорит девушка? Ее словам мы больше верим, сказал Гарибальди. Он снова повернулся к Лючии. — Я подумаю, что с тобой делать, а сейчас скажи, чем тебя наградить? Многие из нас не увидели бы победы, если бы не ты.

Лючия покачала головой.

— Награду заслужила не я, — сказала она так, чтобы все слышали. — Ее заслужил русский юноша, который спас мне жизнь. — И Лючия рассказала о том, что произошло на последней королевской батарее.

Чем дальше она рассказывала, тем все мрачнее становился Датто. Пробормотав что-то и пользуясь тем, что все слушают Лючию, он незаметно выбрался из толпы.

Гарибальди распорядился отыскать и привести Александра Есипова. Но ни Александра с Мечниковым, ни их итальянских друзей нигде не было. Лючия, сразу осунувшись от тревоги, спускалась даже в тот белый дом на склоне горы, где расположился походный госпиталь гарибальдийцев. Однако и там, среди раненых, не нашла ни Александра, ни его товарищей. Погибли? Все погибли? Тогда где их останки? Ведь их, по просьбе Лючии, искали и среди мертвецов, что усеивали гору. Несколько раз во время своих поисков Лючия встречала мрачного Датто. Тот молча смотрел на нее, однако не заговаривал и не подходил.

Долго еще бродила по лагерю девушка, наклонялась над спящими бойцами, всматривалась в лица. И уже поздно ночью слышали бойцы тоненький, совсем детский плач.

33. Пещера Францисканца

Лев Мечников сердился и на своих спутников и на самого себя: зачем дал себя увлечь в этот нелепый, авантюрный поход. У него сильно болела лодыжка, подвернутая во время штурма, он мечтал растянуться хотя бы на земле, дать отдых истомленному, измученному телу, а потом, может быть, в тиши спящего лагеря записать в альбом кое-что из сегодняшних впечатлений. Ведь пройдет несколько дней, и новые события вытеснят из головы все, что было сегодня. Сражение при Калатафими потускнеет в памяти, сотрутся его живые краски, а так надо бы, так важно бы все это запечатлеть! Будущие историки, конечно, опишут все это, но насколько важнее дневник очевидца!

А теперь вместо отдыха и писания он плетется по неведомым горным тропам, карабкается на кручи и скалы, до крови обдирает руки и рвет платье о проклятые колючки. И все это по милости Александра и двух приятелей Пучеглаза и Монти, которым вздумалось поверить россказням мальчишки-денщика! Этот парень и впрямь вообразил себя каким-то детективом. По-настоящему надо бы взгреть его хорошенько за то, что он нарушил приказ — оставил без присмотра лошадей у Вито и явился в самое пекло, махая во все стороны своей дурацкой саблей. Да как его накажешь, этого плута! Глядит на всех честнейшими вишневыми глазами, божится, что оставил лошадей на попечении своего пса, клянется, что сам святой Джованни послал его в бой, чтоб отвести удар от Александра, и что сам святой Джованни повел его сюда, в эти горы, по следам капитана Датто. Хитрит мальчишка, лгун он или только наивный фантазер — кто может это сказать наверное?

Пока можно утверждать только одно: капитан-левша — личность действительно таинственная, за которой следует неустанно наблюдать. Установить, что его поступки — поступки изменника, и доказать это как можно убедительнее Гарибальди? Но как это сделать? Ведь генерал так предан своему делу, так слепо убежден в преданности всех своих соратников… Понадобятся прямые улики, подкрепленные вескими доказательствами, чтоб он поверил в измену Датто.

Но сигналы в море, но поведение Датто на телеграфе, наконец, все эти якобы случайные происшествия с Александром — разве все это не достаточные улики? «Нет, — отвечал сам себе Мечников честно и строго, — все это шаткие доказательства и не до конца проверенные. Нельзя обвинять человека в самом страшном преступлении на свете — измене народу — только на основании наших домыслов и догадок мальчишки-денщика».

— Ну-ка, расскажи еще раз, что ты такое заметил и где видел в последний раз капитана Датто? — нахмурившись, обратился он к Луке. Попробуем разобраться сообща.

Лука понурился.

— Вы не верите мне, синьор капитан, я знаю, вы мне ничуть не верите, — сказал он жалобно. — А я видел его вот так, как вижу сейчас вас. Это было на последнем, седьмом, уступе, когда наши дрались за батарею. Синьор Алессандро рвался к пушке и ничего кругом не замечал. А я — хотите верьте, хотите нет, синьор капитан, — я все-все замечал, что кругом делается, и ни капельки не боялся, — с гордостью вставил Лука. — И вот я заметил, что за синьором Алессандро кто-то ползет по земле, как шакал, и голову нагибает, чтоб его не увидели. Я тут же признал левшу, потому что он держал в левой руке револьвер и целился в спину синьора Алессандро. И он выстрелил бы и убил бы, наверное убил бы синьора, и даже я не смог бы помешать, потому что не поспел бы. Тут, откуда ни возьмись, выскочила эта бешеная девка Лючия и кинулась к синьору Алессандро и стала так, что, выстрели левша, он попал бы в Лючию. Ну, он, как увидел ее, сразу поднялся и побежал за нею. Догнал уж на самой батарее, когда мы все там были. Лючия схватилась с офицером-бурбонцем, а он, левша то есть, подкрался сзади, схватил ее на руки и потащил назад, вниз. Он тащил синьорину, а она, да пребудет с ней вечное блаженство, так дубасила его кулаками, что левша наконец не вытерпел и выпустил ее. Вот она напоследок дала ему хорошую оплеуху, крикнула что-то и удрала опять к нашим. Тогда и левша поворотил на батарею. Я — за ним. И вдруг вижу: он знаки подает какому-то бурбонскому верзиле. Бурбонец помахал ему рукой и побежал вот сюда, на эту тропку, а левша за ним. Я не вытерпел, побежал тоже. Оба они свернули в ущелье и вдруг пропали, точно провалились.