Легенда о Сан-Микеле - Аксель Мунте

Когда мы проехали Порт-Майо, я уже обрел полную власть над своими нелепыми нервами и был очень доволен собой. Когда я подъезжал к авеню Вилье, мне почудилось, что из утреннего тумана, точно голова медузы, возникло лицо мамзель Агаты и ее белесые глаза грозно уставились на меня. Я посмотрел на часы и ободрился - была половина восьмого.

"Она трет бронзу на обеденном столе, - подумал я, - и, если удача от меня не отвернется, я сумею незаметно проскользнуть к себе в спальню, подав Розали знак принести мне чаю".

Розали вошла на цыпочках с завтраком и "Фигаро".

- Розали! Вы прелесть! Ради бога, не допускайте ее в переднюю: я хочу через полчаса улизнуть. И еще - почистите меня немного щеткой, это крайне необходимо.

- Но господин доктор не может навещать пациентов в этой старой шляпе! Поглядите-ка - спереди круглая дырочка и сзади такая же. Чудно! Моль ее прогрызть не могла - весь дом пропах нафталином с тех пор, как мамзель Агата поселилась тут. Может быть, крыса? Комната мамзель Агаты кишит крысами. Мамзель Агата любит крыс.

- Нет, Розали, это червь смерти - его зубы тверды, как сталь, и он может прогрызть такую дырочку не только в шляпе, но и во лбу человека, если тому не повезет.

- Почему бы господину доктору не подарить эту шляпу старику Гаэтано, шарманщику? Как раз сегодня день, когда он приходит играть под балконом.

- Можете подарить ему любую из моих шляп, но только не эту; ее я хочу сохранить, чтобы иногда смотреть на эти две дырочки, ибо они знаменуют удачу.

- А почему господин доктор не носит цилиндр, как другие доктора, - это куда элегантнее?

- Дело не в шляпе, а в голове. А моя голова совсем неплоха, особенно когда мне с вашей помощью удается ускользнуть от мамзель Агаты.

Глава XV ДЖОН

Я сидел за завтраком и читал "Фигаро". Ничего особенно интересного. Вдруг мой взгляд упал на заметку под кричащим заголовком "Гнусное занятие":

"Мадам Рекэн, дипломированная акушерка первого класса, практиковавшая на улице Гране, была арестована вчера в связи со смертью молодой девушки, наступившей при подозрительных обстоятельствах. Выдан ордер на арест одного иностранного врача, который, как опасаются, уже успел покинуть Францию. Мадам Рекэн обвиняется еще и в том, что порученные ее попечению новорожденные исчезали бесследно".

Газета выпала у меня из рук. Мадам Рекэн, дипломированная акушерка, улица Гране! За последние годы я видел столько страданий, столько трагедий разыгралось у меня на глазах, что я совсем забыл эту историю. Но стоило мне увидеть заметку, как все ожило, - казалось, что вчера, а не три года назад была та страшная ночь, когда я познакомился с мадам Рекэн. Прихлебывая чай, я перечитывал заметку и радовался, что эта гнусная женщина в конце концов попалась. Радовало меня и воспоминание, что в ту незабываемую ночь мне было дано вырвать из ее рук и рук ее подлого сообщника две жизни - матери и ребенка. Но тут же мне в голову пришла другая мысль: а что я сделал для тех, кого тогда спас? Чем я помог матери, которую уже покинул другой мужчина в час, когда она больше всего в нем нуждалась?

"Джон, Джон! - с отчаянием позвала она, вдыхая хлороформ. - Джон, Джон!"

А я? Разве я поступил лучше, чем он? Ведь и я покинул ее в час, когда она нуждалась во мне? Какие муки она должна была перенести перед тем, как попасть и руки этой страшной женщины и моего бессердечного коллеги, которые, несомненно, убили бы ее, если бы не я! А какие муки ждали ее, когда, очнувшись, она вернулась к жестокой действительности!

А полузадохнувшися ребенок, который взглянул на меня голубыми глазками, когда впервые вдохнул живительный воздух, который я вдувал в его легкие, прикасаясь губами к его губам? Чем я помог этому ребенку? Я вырвал его из рук милостивой смерти, чтобы отдать мадам Рекэн! Что она сделала с голубоглазым мальчиком? Оказался ли он в числе тех восьмидесяти процентов беспомощных пассажиров "поезда кормилиц", которые, согласно официальной статистике, умирали на первом году жизни, или в числе остальных двадцати процентов, которых ожидала, может быть, даже худшая судьба?

Час спустя я уже получил от тюремных властей разрешение посетить мадам Рекэн. Она меня тотчас же узнала, и так радостно со мной поздоровалась, что мне стало неловко перед провожавшим меня надзирателем.

Мальчик был отослан в Нормандию, и ему прекрасно живется - она только что получила о нем самые лучшие известия от его приемных родителей, которые его нежно любят. К сожалению, она не может сообщить их адреса - в ее список закралась неточность. Возможно, хотя и маловероятно, что ее муж запомнил адрес.

Я был убежден, что ребенок умер, но, чтобы не оставить неиспользованной ни одной возможности, пригрозил, что предъявлю ей обвинение в детоубийстве, а также в присвоении оставленной ей на хранение ценной бриллиантовой броши, если через сорок восемь часов у меня не будет адреса приемных родителей мальчика. Она выдавила две-три слезы из своих холодных глаз и поклялась, что брошку не украла, а сохранила на память о прелестной молодой даме, за которой нежно ухаживала, как за родной дочерью.

- В вашем распоряжении сорок восемь часов, - сказал я и оставил мадам Рекэн ее мыслям.

Утром на второй день меня посетил достойный супруг мадам Рекэн, отдал мне квитанцию на заложенную брошь и сообщил название трех нормандских деревень, куда мадам Рекэн в тот год отправляла порученных ей младенцев. Я тотчас же послал мэрам указанных деревень просьбу выяснить, нет ли среди местных приемышей голубоглазого мальчика примерно трех лет. После долгого ожидания два мэра ответили отрицательно, а третий вообще не ответил. Тогда я написал трем кюре этих деревень, и через несколько месяцев кюре Вильруа сообщил мне, что у жены сапожника живет мальчик, отвечающий моему описанию. Его прислали из Парижа три года назад, а глаза у него несомненно голубые.

Мне еще не приходилось бывать в Нормандии; близилось рождество, и я решил, что могу позволить себе маленький отпуск. В сочельник я постучал в дверь сапожника. Не получив ответа, я без приглашения вошел в темную каморку, где у окна стоял низкий рабочий стол; на полу валялись рваные, грязные сапоги и башмаки всех размеров, а на веревке под потолком сушились рубашки и нижние юбки. Простыни и одеяла неоправленной кровати были неописуемо грязны. На каменном полу зловонной кухни сидел полуголый мальчик и ел сырую картофелину. Его голубые глаза испуганно взглянули на меня, он уронил картошку, инстинктивно поднял худые ручонки, словно защищаясь от удара, и быстро пополз в соседнюю комнату. Я поймал его в ту минуту, когда он уже забирался под кровать, и посадил на стол, чтобы посмотреть его зубы. Да, мальчику было около трех с половиной лет. Это был маленький скелет с худыми руками и ногами, впалой грудью и вздутым животом. Он неподвижно сидел у меня на коленях и не издал никакого звука, даже когда я скрывал ему рот, чтобы осмотреть зубы. Его усталые безрадостные глаза были такими же голубыми, как у меня. Дверь распахнулась, и со страшными ругательствами в комнату ввалился сапожник, мертвецки пьяный. Позади него на пороге, оцепенело глядя на меня, стояла женщина с младенцем в руках; за ее юбку цеплялось еще двое малышей. Сапожник, подкрепляя свои слова бранью, заявил, что будет рад отделаться от мальчишки, но пусть сначала заплатят причитающиеся ему деньги. Он много раз писал мадам Рекэн, но так и не получил ответа. Не воображает же она, что он будет кормить этого крысенка на свой тяжкий заработок? Его жена сказала, что теперь у нее есть собственный ребенок и еще двое на воспитании и она охотно отдаст мальчика. Она что-то шепнула сапожнику, и оба стали внимательно изучать мое лицо и лицо ребенка. Едва они вошли, как в глазах мальчика вновь появился испуг и ручонка, которую я держал, задрожала. К счастью, я вовремя вспомнил, что приеду сюда в сочельник - теперь я вытащил из кармана деревянную лошадку и протянул ее малышу. Он взял ее молча, с недетским безразличием.

- Посмотри, - сказала жена сапожника, - какую красивую лошадку привез тебе из Парижа твой папа. Посмотри же, Жюль!

- Его зовут Джон, - сказал я.

- Он всегда куксится, - объяснила женщина. - Он ничего не говорит. Даже "мама" не говорит и никогда не улыбается.

Я завернул его в мой плед и пошел к кюре, который был так любезен, что послал свою экономку купить шерстяную рубашку и теплый платок для нашего путешествия.

Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

- Как пастырь, я должен бичевать и наказывать безнравственность и порок, но не могу не сказать вам, мой юный друг, что вы поступаете достойно, стараясь хотя бы искупить свой грех - грех тем более отвратительный, что кара за него падает на невинных детей. Его давно следовало бы забрать отсюда. Я схоронил здесь десятки этих бедных, брошенных детей, и скоро мне пришлось бы похоронить и вашего сына. Вы поступили хорошо, и я благодарю вас! - закончил старик, похлопав меня по плечу.