Легенда о Сан-Микеле - Аксель Мунте

- Не жилец он! - говорила Розали, вытирая глаза. - Он и сейчас похож на ангела.

Джон любил посидеть на коленях у своей ласковой сиделки, пока Розали вечером перестилала его постель. Прежде я считал его умным и привлекательным, но не красивым. Теперь же мне вдруг показалось, что самые черты его лица словно переменились - глаза стали больше и потемнели. Теперь он был красив, красив как гений Любви или гений Смерти. Я взглянул на два лица, нежно прижимавшиеся друг к другу, и был поражен.

Неужели бесконечная любовь, которую изливала эта женщина на умирающего ребенка, могла изменить нежные черты маленького личика и придать им сходство с ее чертами? Неужели мне открылась новая, неведомая прежде тайна Жизни? Или Смерть, великая ваятельница, преобразила и озарила красотой личико этого больного ребенка перед тем, как навсегда закрыть его глаза?

Тот же чистый лоб, тот же чудесный изгиб бровей, те же длинные ресницы. Даже прелестный взлет губ был бы таким же, если бы мне довелось увидеть его улыбку, как я увидел ее улыбку, когда мальчик в первый раз во сне произнес слово, которое каждый ребенок любит говорить, а каждая женщина - слышать: "Мама! Мама!" Она уложила его в кроватку, он долго метался без сна, и она не отходила от него. Под утро он стал легче дышать и задремал. Я напомнил ей, что она обещала меня слушаться, и с трудом заставил ее прилечь на час Розали позовет ее, как только он проснется. Когда я, на рассвете, заглянул в спальню, Розали, приложив палец к губам, шепнула, что они оба спят.

- Посмотрите, ему что-то снится.

Лицо Джона было светлым и безмятежным, а губы полураскрылись в чудесной улыбке. Я приложил руку к его сердцу. Он был мертв. Я перевел глаза с улыбающегося мальчика нa лицо женщины, спящей на кровати Розали, - это было одно лицо.

Она обмыла и одела его в последний раз и не позволила даже Розали помочь ей положить его в гробик, а потом два раза посылала ее сменить подушку - ей все казалось, что ему неудобно лежать.

Она умоляла меня не закрывать гроба до следующего дня. Я сказал, что она знает горечь жизни, но мало знает о горечи смерти, а врач знает и то и другое. У смерти два лика - один прекрасный и безмятежный, а другой грозный и страшный. Мальчик ушел из жизни с улыбкой на губах, но смерть ненадолго оставит ее там. Гроб надо закрыть вечером. Она склонила голову и промолчала. Когда я взял крышку, она сказала, что не может расстаться с ним, оставить его совсем одного на чужом кладбище.

- Зачем же расставаться? - сказал я. - Почему не взять его с собой? Он весит так мало! Почему не отвезти его на вашей яхте в Англию и не похоронить на тихом сельском кладбище в Кенте?

Она улыбнулась сквозь слезы - улыбкой мальчика.

- Я могу это сделать? - воскликнула она почти с радостью.

- Это можно сделать и это будет сделано, если вы позволите мне закрыть гроб. Медлить нельзя, иначе завтра утром его отвезут на кладбище в Пасси.

Когда я поднял крышку, она положила возле его щечки букетик фиалок.

- Мне нечего больше ему дать, - сказала она сквозь слезы. - А мне так хотелось бы, чтобы он взял с собой что-нибудь мое.

- Наверное, ему было бы приятно взять с собой вот это, - сказал я и, вынув из кармана бриллиантовую брошь, приколол ее к подушечке. - Это брошь его матери.

Она не издала ни звука - только протянула руки к своему ребенку и без чувств упала на пол. Я поднял ее и положил на кровать Розали. Потом я закрыл гроб, поехал к гробовщику на площади Мадлен и поговорил с глазу на глаз с хозяином заведения - увы, мы были хорошо знакомы. Я уполномочил его израсходовать любую сумму с тем, чтобы к вечеру следующего дня гроб был на борту английской яхты в гавани Кале. Он сказал, что сделать это возможно при условии, что я не стану проверять счет. Я ответил, что проверять его счета не будет никто. Потом я поехал в отель "Рейн", разбудил полковника и сообщил о желанго! его жены, чтобы яхта через двенадцать часов была в Кале. Пока он отправлял телеграмму капитану, я написал короткую записку его жене о том, что на следующий вечер гроб будет на борту ее яхты в Кале. Я добавил, что рано утром должен уехать из Парижа, и эта записка - прощальная.

Я видел могилу Джона: он погребен на маленьком кладбище одной из красивейших сельских церквей Кента. На его могиле растут первоцветы и фиалки, и над ним поют дрозды. Его мать я никогда больше не видел. Так было и к лучшему.

Глава XVI ПОЕЗДКА В ШВЕЦИЮ

Я кажется, уже упоминал о внезапной болезни шведского консула. Случилось это примерно тогда же. И вот каким образом. Консул, приятный, тихий человек невысокого роста, жил в Париже с семьей - женой-американкой и двумя маленькими детьми. В роковой день я был у них дома - один из детей лежал с простудой, но требовал, чтобы вечером ему обязательно разрешили встать, так как вечером должен был приехать отец и он хотел встретить его вместе со всеми. Дом был полон цветов, и детям давно уже было обещано, что в этот день их не уложат спать и позволят обедать со взрослыми. Их мать радостно показала мне две чрезвычайно нежные телеграммы мужа, одну из Берлина, другую из Кельна, в которых он извещал ее о своем приезде. Мне они показались несколько длинными. Около полуночи супруга консула прислала за мной с просьбой тотчас же приехать. Дверь открыл мне сам консул - он был в ночной рубашке. Он сказал, что надо подождать садиться за стол, пока не прибудут шведский король и президент Французской республики, который только что наградил его большим крестом Почетного легиона. Он сообщил, что купил Малый Трианон и летом они будут жить там. Затем он излил свое негодование на жену: она не носит жемчужное ожерелье Марии-Антуанетты, которое он ей подарил. Своего маленького сына он называл дофином, а себя - Робеспьером. Мания величия! Из детской доносились крики испуганных детей, жена почти лишилась чувств от горя, а его верный пес лежал под столом и рычал от страха. Внезапно мой бедный друг стал буйствовать, и нам пришлось запереть его в спальне, где он все перебил, и чуть не выбросил час обоих в окно. Утром его отвезли в Пасси в лечебницу доктора Бланша.

Знаменитый психиатр сразу заподозрил прогрессивный паралич. Через два месяца диагноз подтвердился, надежды на выздоровление не оставалось никакой. Так как лечебница была очень дорогой, я решил отправить больного в государственную больницу в Лунде, маленьком городке на юге Швеции. Доктор Бланш был против этого. Он считал, что поездка - рискованное и дорогостоящее предприятие: на временное прояснение сознания больного полагаться нельзя, и его должны сопровождать два опытных служителя. Я объяснил, что остатки его скромного состояния следует сохранить для детей, а поэтому нужно всемерно экономить - в Швецию я увезу его сам и один. Когда я подписывал бумаги, забирая больного из приюта, доктор Бланш еще раз письменно предупредил меня, но я, конечно, был умнее всех. Я отвез больного прямо на авеню Вилье. За обедом он вел себя спокойно и вполне благоразумно - и только пытался ухаживать за мамзель Агатой (это был, несомненно, единственный подобный случай в ее жизни). Два часа спустя нас уже заперли в купе первого класса ночного кельнского экспресса - в те дни вагонов с коридорами еще не существовало. Я лечил одного из Ротшильдов, которым принадлежала Северная железная дорога, и поэтому поездная прислуга получила распоряжение оказывать нам всемерное содействие, и кондукторам было Приказано не беспокоить нас, так как мой подопечный легко раздражался при виде чужих людей. Он был очень спокоен и послушен, так что мы оба легли спать. Я проснулся оттого, что сумасшедший принялся меня душить - дважды я отбрасывал его и дважды с ловкостью пантеры он кидался на меня и чуть было не преуспел в своем намерении. Я помню только, что сильно ударил его по голове и, по-видимому, оглушил, а дальше все смешалось.

Утром, когда поезд прибыл в Кельн, нас обоих нашли лежащими без сознания на полу нашего купе и перевезли в гостиницу "Север", где мы провели сутки в одном номере. Мне пришлось открыть правду врачу, который зашивал мою рану (безумец чуть не откусил мне ухо), и хозяин гостиницы прислал мне сказать, что в его отель душевнобольные не допускаются. Я решил с утренним поездом ехать дальше на Гамбург.

В пути консул держался очень миролюбиво, а когда мы ехали через город к Кольскому вокзалу, принялся во весь голос распевать "Марсельезу". Мы благополучно сели на пароход в Корсер (в то время это был кратчайший путь между Швецией и материком). В нескольких милях от датского берега наш пароход застрял среди льдин, занесенных из Каттегата штормовым северным ветром, что нередко случается в суровые зимы. Нам пришлось пройти пешком по льду более мили, к большому удовольствию моего друга. Затем нас повезли в Корсер на лодках. В гавани мой друг прыгнул в воду, а я следом за ним. Нас вытащили, и до. Копенгагена мы ехали в неотапливаемом поезде в обледенелой одежде при температуре 20° ниже нуля. Остальная часть путешествия прошла на редкость благополучно - холодное купание, по-видимому, пошло моему другу на пользу. Мы прибыли в Мальме, и через час я уже передал его на вокзале в Лунде в руки двух служителей приюта для умалишенных, а сам поехал в гостиницу - в Лунде была лишь одна гостиница - я потребовал номер и завтрак. Оказалось, что завтрак есть, а номера нет - все номера заказаны для труппы актеров, которые вечером должны дать спектакль-гала в зале ратуши.