Повести - Петр Замойский

«Голод — не тетка, — говорили мужики, — а барыня не подохнет».

То, что я делал, я не считал воровством. «Это моя доля», — думал я, обмолачивая в мешке барскую рожь.

Вечером поехали домой. Князь–мерин плелся так же тихо. Мать так же ругала отца. Нас то и дело обгоняли. Еще издали мы заметили, что на перекрестке, возле лошадиного кладбища, стоят верховые и Косорукий.

 — Батюшки, никак трясут! — с дрожью в голосе проговорила мать.

«Трясут» — значит обыскивают.

 — У нас, помилуй бог, нечего трясти, — сказал отец.

Я сижу с матерью и чувствую, как она дрожит.

Издали доносится крик. Видно, трясут здорово. Подъезжаем ближе. Солнце скрылось. Я шепчу матери: «Не найдут».

У всех на телегах навалена солома. Это объедки от лошадей. За объедки не ругают, но в них некоторые кладут необмолоченную розвязь. Как только обыскивающие это обнаружат, все летит с телеги.

 — Сто–ой! — крикнули передним подводам. Остановились и мы. Впереди не меньше двадцати подвод. Обыскивали пять человек: стражники, объездчик и еще кто‑то.

 — Есть рожь? — спрашивал стражник, подходя к очередной телеге.

 — Что вы, что вы! — говорил мужик.

 — Ну‑ка, слезай.

Здесь же на загоне огромная куча соломы, отдельные снопы и ворох невеянной ржи. «Невейка» была и у нас. У меня тревожно забилось сердце.

 — Фамилия? — спрашивал стражник, если находил рожь.

Этот вопрос больше всего пугал мужиков. Тут уж никуда не денешься, раз записан. Тут тебе штраф, а может, что и похуже.

Следующая подвода, еще и еще… Наша очередь все ближе. На матери лица нет. Зато отец совершенно спокоен. Он ничего не знает.

По тому, как тот или другой мужик, у которого ничего не нашли, ударял по лошади, я догадывался, что у него «искали, да не нашли». Подводы стояли и сзади нас. Почти все сидели на телегах. Мне стало досадно: почему не прогонят мужики этих стражников,, как прогнали тогда со степи возле леса?

Впереди нас — подвода Орефия. Я подошел к ней. Орефий сидел смирно и совсем не кричал, как обычно: «скорей, скорей». «Ну, — подумал я, — если бы у тебя ничего не было, ты бы не утерпел. Ты бы поднял крик на все поле». Сидели смирно и жена его и Костя.

 — Слезай! — подошел я к Косте.

Он спрыгнул. Мы отошли.

 — Боитесь? — решил я выпытать.

 — А то разь нет, — сознался он.

 — Много?

 — Хватит.

 — В снопах?

 — Невейка.

 — Это хуже. В мешке аль где?

Костя промолчал. Он не хотел говорить — где.

Я все‑таки решил выведать.

 — Как хошь хорони, а они найдут. И тогда прямо в острог аль в арестански роты.

 — У нас не найдут.

 — Разыщут. Телега — она и есть телега. Вверх дном ее перевернут.

 — И перевернут — не найдут. Если разбивать начнут, тогда…

 — А крепко забито?

 — Тятька делал.

 — Снаружи незаметно?

 — Погляди иди.

Я подошел и посмотрел на телегу. Она, как и все, «на четырех колесах». И никому в голову не придет, что у этой телеги двойное дно. Сверху ровное, а вниз уходит углом.

 — Только молчи. У многих такие телеги.

 — Сколько там?

 — Мер шесть. Да вчера столько да завтра. А у вас?

 — Нам прятать негде. Телега худая, солома и то вываливается.

 — Наш тятька здорово придумал. Насыпаем сверху, а выпущаем снизу. Вынул дощечку, она и потечет.

Мы пошли с Костей туда, где шел обыск. Только что отъехал Василий Госпомил. У него ничего не нашли.

 — Подъезжай! — крикнул стражник.

Следующий — Григорий Стручков, по–уличному, Грига, мужик неопределенных лет. Он не имел на лице ни малейшего намека на усы или бороду. Про Григу и жену его Фросинью нехорошее говорили. Особенно про их детей. Будто один из ребят похож на такого‑то мужика, другой — на другого, только ни одного нет похожего на Григу. Фросинья — баба веселая, сплетничать сама любила и аккуратно, почти каждый год, к великому ужасу мужа, рожала детей.

 — Есть рожь? — спросил Григу стражник.

 — Истинный бог, ни зерна.

Стражник засунул руку в розвязь, пощупал в одном месте, в другом.

 — Ну‑ка, слезь!

Грига слез, а Фросинья осталась сидеть. Она сидела молча и равнодушно, будто искали не у них, а у других.

 — И ты, баба, слезь. Может, под тобой мешок, — сказал стражник.

 — Залезь да пощупай! — огрызнулась она.

 — Слезь, раз приказываю!

Фросинье, видимо, не хотелось слезать. Она все отодвигалась.

 — Слезь, говорю! — еще раз крикнул стражник.

Фросинья поставила ногу на чекушку, хотела было слезть, да вдруг так и грохнулась возле телеги.

 — Батюшки, — крикнул кто‑то, — с испугу что ль?

Грига быстро подбежал к ней, поднял и отвел в сторону. Только отошел на шаг, как она снова, словно кто пихнул ее, повалилась на бок.

 — Еще упала!

Опять Грига поднял ее.

 — Стой ты, дура, стой, — шепнул он.

 — Силов нет, — ответила Фросинья.

Г рига не успел отойти, как в третий раз повалилась баба. Раздался смех. Все окружили Фросинью. Подошли и стражники.

 — Что с ней? — спросил один.

 — С перепугу! — крикнул Грига. — Видишь, брюхата.

Опять взрыв смеха: Фросинья родила только месяца три тому назад.

 — Езжай, — сказал стражник.

Но едва Фросинья шагнула, как снова, в четвертый раз, повалилась.

 — Что ты, че–орт! — выругался Грига и поднял ее. Когда повел ее к телеге, какой‑то дурак крикнул:

 — Э–э, глядите, что приключилось!

Стражник испугался было, но, глянув под ноги Фросинье, при наступившем молчании, тихо и удивленно спросил:

 — С каких это пор из баб чистая рожь течет?

Из Фросиньи действительно текла рожь. Огромный живот ее быстро падал. Скоро вокруг нее вырос ворох меры в три. Она, оцепенев, так и присела на этот ворох, как кукла.

 — Вот и слава богу, — протянул стражник, — совсем опросталась баба. Фамилия?

Грига упавшим голосом сказал. Снял с вороха жену, усадил ее и поехал.

Кто‑то вслед заметил:

 — Дура, сшила юбки на живульку.

После этого стражники осматривали не только телеги, но и толстых баб. Подъехала и наша телега.

 — Слезьте!

Отец и мать быстро слезли. Стражник рывком запустил руку в солому и едва ее выдернул: она попала между худыми досками.

 — Тьфу, черт! — выругался он. — Есть рожь?

 — Господи, сусе, бог с тобой… Христос тебя… — забормотал отец.

 — Знаем, знаем, как вы все на бога. Есть или нет?

 — А ты гляди! — крикнула мать, и голос у нее задрожал.

Подошел Косорукий, посмотрел на отца.

 — Кто это? Нужда? Нет, у такого не будет. Это набожный, не вор, как другие. Проезжай.

Отец что‑то пробормотал, уселся. И мы с матерью сели, Князь–мерин тронул. Внизу о траву и дорогу шелестела провалившаяся солома. Я локтем толкнул мать. Она взяла у отца палку и сунула мерину под хвост. Мерин взял рысью.

Было прохладно и почти темно. Показались очертания мельниц, ветел, церкви, изб. А вот и переулок.

Отец хотел поставить телегу перед избой, но мать дернула вожжой влево. Мы остановились позади двора.

Начали снимать с телеги поклажу. Отец подошел к бочонку, рванул его и в недоумении остановился.

 — Мать, — крикнул он, — зачем же мы воду назад привезли?

 — А ты снимай, кислятина. «Воду», «воду»! Какая там вода? Сунь‑ка руку.

Отец сунул руку, испуганно выдернул и перекрестился на церковь.

 — Господи, прости. Не я украл, не я — ответчик.

 — С тебя, с идола, никто и не спрашивает, — сказала мать. — Неси во двор. Никак, меры полторы навеем.

16 

Мы уже не гоняем стадо к лесу, боимся, как бы опять не налетели стражники. Пасем по испольным ржанищам и по барской широкой грани, то и дело поглядывая на имение. Из двух сел — нашего и Кокшая — доносится звон. Сегодня воскресенье. Но вряд ли кто пойдет в церковь. Кокшайские начали косить испольные овсы, а наши третий день убирают Климову рожь за потроха, которые забрали еще осенью. Рожь у него перестоялась. Сначала никто не ехал ее убирать, но Климов — не то, что барыня, — набавил по полтине в день мужику, по тридцать копеек бабе да по чайной чашке водки. Жадный, но хитрый Климов сам объезжал поля. Он возил с собою бочонок водки, огурцы, яблоки, кренделя. Оделял не только косцов и вязальщиц, но и ребятишек, и девок. К Климову уехали и отец с матерью — «тянуть кишки».

Пасти между обносов трудно. Коровы, хоть однажды отведав снопа, неудержимо рвутся к крестцам. Бурлачиха все время то смотрит в обнос, то косится на меня. Я показываю ей дубинку, она мотает башкой. Мы понимаем друг друга.

Стадо разбрелось по грани и поперечным межам.

Мы стоим на четырех концах. Впереди — дядя Федор; на меже, уходящей в барское поле, стою я; на меже наших полей — Данилка, и сзади, на грани — Ванька. Мне труднее всех. Надо не только следить, как бы коровы не зашли в обнос, но и смотреть, не едет ли Косорукий.