Повести - Петр Замойский

сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами:

Но приехал в виде букиЭтот самый КосорукийИ давай на нас кричать,Поминая часто мать.Косорукий, барский пес.Кто тебя сюда занес?Ну, какое тебе дело,За карман, что ль, твой задело?Или жалко корм коровам?Землю отняли у дедов.Все вам мало, мало все вам.Так за дедов вступят внуки,Уезжай‑ка ты отседа,Уезжай‑ка, Косорукий!Но он пуще разъярился,Деда старым псом назвал,Тут и дед наш рассердился, —Не на труса ведь напал.Дед мигнул нам с Ванькой глазом.Догадались мы тут сразу,Что не нужно лишних словДля помещичьих ослов.Вмиг мы плети развернули, —За семь бед — один ответ, —Мы по лошади хлестнули,А по нем хлестнул сам дед.Смирны мы до той поры,Коль не грянет мщения час.Не узнать тогда уж нас.Мы отточим топоры.Кровь в народе закипела.Время этому приспело.Много будет грозной брани.Не у стада, не на грани,А в имении самом.Скоро, скоро будет дело.Так судьба, видать, велела —Раздувать везде пожар.Уничтожить племя бар,Землю ихнюю забрать,Безземельных наделить,Чтобы нам, ребятам, жить!

Я заснул, так и не окончив эту не то басню, не то песню.

Проснулся я от удушливого дыма. Пришел старик, развел новый костер. Возле него лежала куча сырой картошки.

 — Стражников нет? — спросил я и тут же вспомнил, что о стражниках ничего еще не вставил в свою песню.

 — Видать, не будет. В поле‑то вен сколько мужиков!

Вечером, подгоняя стадо к селу, мы увидели, как с горы соседнего общества, пыля, спускаются вереницы подвод.

 — Ну, кончили, видать, спину на Климова гнуть, — сказал старик.

Приехали все выпивши, а некоторые совсем пьяные. Бабы загорелые и пыльные, не сняв нарукавников, пели песни — кто как горазд.

 — Деньги с толстого получили? — остановил дядя Федор Орефия.

 — Мелких, слышь, нет.

 — О–о, мелких у него нет, а крупные в банке! Шиш с маслом вам! — крикнул старик.

Наш черед у Харитона. Стол для ужина вынесли на улицу. К избе собирались мужики. Харитон к Климову не ездил. Он не брал потрохов. Чиня бочонки, кадки, делая оконные рамы, он хорошо зарабатывал и к праздникам покупал мясо.

 — Что вы там натворили? — кивнул Харитон в сторону хутора.

Дядя Федор чуть ложку не выронил.

 — Кто тебе сказал? — испугался он.

 — Да уж знаю. Не связывайтесь вы с ним.

 — Сам принялся лаять. Меня старым кобелем обозвал. И стадо‑то запустили всего на столб. Не объели его барыню.

 — Не дразните попусту. Здорово, что ль, вы его огрели?

 — Где уж здорово. Один раз всего‑то и вытянул слегка, да ребятишки по лошади. Лошадь, знамо дело, понесла по загонам.

Мужики сдержанно, засмеялись. Пришел навеселе Лазарь. Он тоже гнул на Климова спину. Принялся рассказывать, как два села — Неждаевка и Обносовка — порубили лес у графа Чернышева. К ним прибыли стражники делать обыск. Мужики так их встретили, что те едва ноги унесли.

 — Вот отчаянные! Ну, и мы тоже не сдадим. Хлеб‑то надо с барских полей к себе дернуть. Как, Харитон?

 — Мое дело что… как народ.

 — Не–ет, куда иголка, туда — нитка.

 — Это кто иголка? — спросил Харитон.

 — На–а, вот тебе, кто иголка?.. Да ты и есть.

 — Выпил Климовой водки и несешь зря, — сердито заметил Харитон.

Лазарь смолк. Он догадался, что не надо так говорить при народе.

 — Это я к слову, — добавил он. — На барское посягаться не будем. Своего хватит.

 — Где там хватит! — крикнул Орефий. — Рожь‑то всего осьмину с телеги дает. А на десятине шести телег не соберешь. И сушь какая! Сеять бы, а дождя все нет.

 — Мужики! — вдруг вскрикнул Иван Беспятый. — Слыхали, какую нынче проповедь наш поп сказал? Бог, слышь, карать будет тех, кто поднимет руку на помещиков. И в арестански роты угонят. А засуха, слышь, в наказанье мужику — не бунтуй!

 — Наш поп мастер на проповеди, — вступился Денис. — Такого священника и в городе взяли бы.

 — Попросись в псаломщики, а Сибирь забудь.

 — В Сибирь нам не миновать.

 — На казенный счет?

 — Нет, мужики, — выступил Жила, — вы как хотите, а я свой хлеб с барского поля весь к себе увезу.

Вдруг все смолкли. Шел церковный староста Хапугин, человек степенный и набожный. Он куда богаче Гагары. У него одной купленной земли тридцать десятин, просорушка, чесальня, четырехконная молотилка.

 — Здорово, мужики. Аль сход?

 — Нет, Карп Никитич, о хлебе вот толкуем. Жрать скоро будет нечего.

 — Бог опять наказывает суховеем. Видать, премного нагрешили. Батюшка в церкви прослезился. Смуты много. Второй год смута. Началась у фабричных, и к нам, как чума, пришла. Слава богу, что наше село в сторонке держится. Бог избавит от напасти. Л все война эта несчастная с япошкой. Перетерпим! Молиться надо. Давайте, мужики, молиться. Батюшка сказал: «Молебен о дожде надо бы». Один молебен был, да, видно, не с чистым сердцем шел народ. Другой давайте денька через два.

 — Что ж, Карп Никитич, молебен можно, — согласились с ним.

 — Ну, вот, подумайте. А я пойду во второе общество. Прощайте, мужики.

 — С богом, — ответили ему.

Когда староста скрылся за мазанками, ему вслед посыпались ругательства.

 — Сердце нечистое, слышь, у нас!

 — Зато у него, у Хапуги, чистое. Натаскал из церкви денег.

 — Вторую чесалку купил.

 — Шесть душевых наделов прикупил еще. Скота у него целое стадо.

 — Землю к одному месту отделил. Прямо тебе второй Климов.

 — Два десятка поденщиков работает.

 — Великомученик. И борода под стать для святого.

 — Видать, бог‑то тоже за них. За Дериных, Гагару, Павловых.

 — Бог для богатых, а беда для бедных.

Недалеко заиграла гармонь. Мужики оживились, стало веселее. Послышались припевы. Мимо по дороге прошла толпа девок и ребят. Мы с Ванькой увязались за ними. Данилка отправился домой. Гармонист Гришуня, окруженный девками, шел важно. Он лихо заломил картуз и до отказа растягивал мехи своей «саратовки» с одним уцелевшим колокольчиком. Гармонь отчаянно хрипела, в худые мехи ветер свистел, но было очень весело. И как только Гришуня заиграл плясовую, вперед выметнулся Алеха.

 — Эй, ходи изба, ходи сени, хозяина черти съели.

Алеха кричал, топал, поднимал облака пыли.

Со своей улицы свернули на вторую, прошли до оврага и берегом отправились на третью. Там тоже гармонь. А где два гармониста, да еще с разных улиц, да с подвыпившими ребятами, обязательно драка.

Началась она просто. Подошел один к другому и ударил. Тот упал, за него вступились. Ну и пошла писать. Девки метнулись в стороны, гармоники замолчали. Гармонисты тоже вмешались в драку. Пока не дошло до кольев и камней, дрались кучей, но едва замелькали колья, как разделились на два лагеря.

 — Пойдем домой, — сказал я Ваньке.

 — Мне кого‑то ударить хочется.

 — Хватит, били Косорукого, довольно. Тут наше дело сторона. Дерутся‑то из‑за девок.

Вечером и утром наряжает Косорукий возить ржаные снопы на барское гумно, а никто не едет. Все бросились косить свой овес, а кто молотить рожь, чечевицу. Мужики что‑то задумали. Это заметно из их полунасмешливых ответов Косорукому:

 — Отмолотимся — свезем. Нам податя надо готовить. Ваши снопы не уйдут.

Пошли слухи, что кое‑кто уже по ночам начал сваживать снопы с барского поля к себе на гумно.

Скоро на этом деле, прямо в поле, поймали двух мужиков. Стражники отобрали у них узды, канаты, избили самих и записали фамилии.

Нынче вечером приехали сам управляющий и Косорукий. Велели старосте созвать сход. Мужики собрались.

 — Говорите сразу, — начал управляющий, — будете приступать к возке снопов или нет? Если нет, я найму — за ваш счет из других сел. У меня с вами разговор короткий, знайте это. Может быть, что‑нибудь другое замышляете? Предупреждаю: бросьте думать. Лучше давайте по–хорошему. Если откажетесь, кокшайские только того и ждут. Едете завтра или нет?

Мужики молчали..

Управляющий взял список испольщиков, начал выкликать:

 — Бурлаков Ермолай! Выезжаешь?

 — Чай, не один. Повезут люди, и я тронусь.

 — Чернов Павел!

 — Тут, господин управляющий, — отозвался Чернов.

 — Выезжай завтра.

 — Как люди, так и я.

 — Родин Григорий!

 — Лошадь засеклась, — быстро отозвался Родин.

Кто‑то сдержанно засмеялся. Родин весь день возил свои снопы. Но управляющий поверил.