После империи. Pax Americana – начало конца - Эмманюэль Тодд

Выбор «имперской интеграции» потребовал бы, с точки зрения европейских правящих классов, двойной ментальной революции: захоронения нации и имперского брака; то есть, с одной стороны, отказа от защиты независимости своих народов, а с другой стороны, что касается непосредственно правящих классов, их полноправной интеграции в американский правящий класс. Таким был порыв значительной части европейских и французских элит 11 сентября, когда все почувствовали себя «американцами». Такова была иллюзия Жана-Мари Мессье.

Все более и более частое ограбление имущих европейцев Уолл-стрит, американскими компаниями и банками делает этот выбор все менее и менее привлекательным. Тем более что появление на правом фланге американского политического спектра настоящей еврофобии ставит вопрос, а не готовы ли США сами урегулировать проблему, не дают ли они понять своим союзникам, что речь не идет о том, что в будущем они могли бы стать чем-либо иным, нежели гражданами второго сорта. Оживление американского дифференциализма затрагивает негативно не только негритянское население, латиноамериканцев и арабов. Оно затрагивает также, хотя и в меньшей степени, европейцев и японцев.

Выбор альтернативного пути — «эмансипации» — стал бы результатом объективной экономической мощи континента, признанием общих ценностей, отличных от ценностей Америки. Он предполагает способность Европы самой обеспечить свою военную защиту. Этот выбор является реалистичным в краткосрочном плане. Европа обладает более мощной промышленностью, чем США. Ей больше нечего бояться в военном отношении очень ослабленной России. Она могла бы, о чем никогда не говорится, достичь настоящей стратегической автономии, увеличив свои ядерные ударные силы. К тому же равновесие ядерного устрашения, которое фактически постоянно существует между США и Россией, дает Европе достаточно много времени для того, чтобы осуществить это наращивание ядерного потенциала, если она того пожелает. Единственная серьезная проблема, имеющаяся у Европы, — это демографический дефицит, и отсюда в перспективе — тенденция к ее ослаблению, не по сравнению с Россией, а по сравнению с США.

Представить варианты выбора — значит предложить возможность какого-то выбора. Это значит предположить, что правящие классы превратились в сознательных, так сказать антропоморфных, игроков, способных принимать решения в зависимости от своих интересов, вкусов, системы ценностей о направлении, в котором следует двигаться. Подобные чудеса, несомненно, встречались в истории: сенат Римской республики, лидеры афинской демократии в эпоху Перикла, Конвент во Франции в 1793 году, викторианские элиты Британской империи во времена Гладстона и Дизраэли, прусская аристократия при Бисмарке. Мы не живем в одну из этих великих эпох... Можно, в крайнем случае, упомянуть о наличии такого типа сознания у высших классов современной Америки, но с некоторыми оговорками, поскольку их выбор обычно диктовался легкостью решения, а следовательно, нельзя утверждать, что он действительно является настоящим выбором. Что касается европейских правящих классов, которые сохраняют некоторую способность принимать трудные, обязывающие решения, то национальная фрагментарность заранее исключает любую иллюзию относительно наличия коллективной мысли.

Определять позиции Европы и Америки по отношению друг к другу будут сложные и еще неосознанные факторы. Сила вещей, как говорили когда-то, будет разъединять Европу и Америку.

Силы разъединения являются, между тем, не только экономическими. Культурные параметры играют свою роль, причем нередко невозможно полностью отделить культуру от экономики. В Европе доминируют ценности агностицизма, мира и равновесия, чуждые сегодня американскому обществу.

В этом, видимо, заключается огромнейшая ошибка Хантингтона: он хочет ограничить сферу американского господства тем, что он называет Западом. В поисках цивилизационного прикрытия для американской агрессивности он нацеливается на мусульманский мир, конфуцианский Китай и православную Россию, но выступает за существование «западной сферы», сущность которой неопределенна, даже исходя из его собственных критериев. Его разношерстный Запад связывает католиков и протестантов в одну единую культурную и религиозную систему. Такое слияние шокирует того, кто изучал противоречия теологических учений и традиционных ритуалов, или, проще, историю кровавой борьбы между приверженцами двух религий в XVI и XVII веках.

Оставим в стороне неверность Хантингтона по отношению к собственной «переменной величине» — религии. Можно легко выявить латентное противоречие между Европой и Америкой, исходя из того же самого критерия, используемого правильно и в настоящем времени. Америка напичкана религиозной фразеологией, половина ее жителей говорят, что они посещают воскресную религиозную службу, но в действительности ее посещает только четвертая часть. Европа же является пространством распространения агностицизма, где проявления религиозности приближаются к нулю. Однако в странах Европейского Союза лучше применяется на практике библейский завет «не убий». Смертная казнь здесь отменена, и уровень убийств весьма низок — примерно 1 на 100 тыс. жителей. Казнь осужденных является повседневной рутиной в США, где уровень убийств после небольшого спада составляет от 6 до 7 на 100 тыс. жителей в год. Америка завораживает европейцев своим разнообразием не меньше, чем своей универсальностью, если не больше. Ее жестокость кажется интересной в кино, но оказывается невыносимой, когда Америка экспортирует ее в форме военных и дипломатических действий. Море культурных различий между европейцами и американцами почти безбрежно, но антрополог обязан особо отметить статус американской женщины, авторитарной и угрожающей, который вызывает такую же тревогу у европейских мужчин, как образ всемогущего арабского мужчины — у европейских женщин.

Надо особо помнить то, что является коренным, наиболее глубоким в различии американских и европейских концепций: сам процесс формирования обществ — уровень анализа, где уже нельзя отделить нравы от экономики и которому лучше соответствует понятие цивилизации.

Европейские общества сформировались в результате упорного труда многих поколений бедных крестьян. Они веками страдали от воинственных обычаев своих правящих классов. Лишь позднее они открыли для себя богатство и мир. Можно сказать то же самое о Японии и о большей части стран Старого Света. Все эти общества сохраняют в своего рода генетическом коде инстинктивное понимание сущности категории экономического равновесия. В плане практической морали к этому добавляются еще понятия о труде и вознаграждении, в плане хозяйственном — понятия о производстве и потреблении.

Американское общество, напротив, является продуктом недавней колонизации, весьма успешным, но не проверенным временем: оно развивалось в течение трех веков за счет иммиграции уже грамотного населения на землю, располагающую огромными минеральными ресурсами, очень плодородную, благодатную для развития сельского хозяйства. И Америка, вероятно, не поняла, что ее успех является результатом процесса эксплуатации и необратимого расходования богатств, которых она не создавала.

Хорошее понимание европейцами, японцами или любым пародом Евразии необходимости экологического равновесия или сбалансированного торгового обмена является результатом длительной истории крестьянства. Со времен Средневековья европейцы, японцы, китайцы и индусы, например, боролись против истощения почвы, на фактах своей жизни убеждаясь в ограниченности природных ресурсов. В Соединенных Штатах население, освобожденное от прошлого, открыло неисчерпаемую на вид природу. Экономика там перестала быть дисциплиной, которая изучает оптимальное использование ограниченных ресурсов, стала религией динамизма, который не принимает во внимание понятие равновесия. Отказ США присоединиться к Киотскому протоколу, так же как и доктрина О'Нейла о благотворном влиянии торгового дефицита, частично являются результатом культурной традиции. Америка всегда развивалась, истощая свои земли, растрачивая свою нефть, ища за рубежом людей, в которых она нуждалась, чтобы функционировать.

Европейские общества являются глубоко укоренившимися обществами. Географическая мобильность населения здесь в два раза меньше, чем в Соединенных Штатах, в том числе и в Англии, где доля населения, меняющего свое место жительства в течение года, составляла в 1981 году 9,6% (во Франции — 9,4%, в Японии — 9,5%), в то время как в США она достигала 17,5% (Long L. Residential Mobility Differences Among Developed Countries // International Regional Science Review. — 1991. — Vol. 14. — № 2. — P. 143-147). Частая перемена места жительства американского населения нередко рассматривается как показатель динамизма, но современная низкая производительность американской промышленности вызывает сомнение относительно действительной экономической эффективности этих бесконечных передвижений. В конце концов, японцы производят вдвое больше, передвигаясь с места на место в два раза меньше.