Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Воинов, – едва он кончил.
– О чем же, помилуйте!… – Тителев: дымом стреляющим; и наблюдательность с учетверенною силой опять заработала в нем.
– Вы, – сгорал от стыда Ташесю, – всеми признанный, незаменимый знаток социальных…
– Вопросов, – вмешалась опять Тигроватко, которую звал он на помощь; и всеми сокровищами разбросалась: лорнетка в оправе молочного цвета дрежжала стаканом, перо щекотало Леоночку; локоть теснил Никанора, который заметил, как —
– пользуясь переговорами, эта «мадам», сцапав ручку Леоночки двумя перчатками, сжавшими верно цыплячьи, когтистые темные лапы, затискала ручку; и тиская втиснула в ручку конвертец; конвертец – исчез: во мгновение ока!
– О вас, – продолжал Ташесю, – говорил капитан Пшевжепанский: вы – знаете?
– Нет, я не знаю!
– Как?… Как?… Капитан Пшевжепанский!
Мосьё Ташесю перепуганно прядал плечами к мадам Тигроватко, к Леоночке с видом обиженным и говорившим:
– А вы говорили? Леоночка стала белей полотна.
Как назло, Ташесю смешал «Т и тел ев» с «Тателев» – «а»: буква «а» – разрушительна: – нюх розыскной ее всюду разыщет: не слежкою глаз, а ушами, которые слушать умеют, как мысли растут:
Вот —
– вот —
– вот —
«Капитан Пшевжепанский!» И – кончено!
И невзначай разглядела взгляд, брошенный от теневого дивана: взгляд грустный, сериозный, значительный: —
– точно в пучине кипящей спасительный круг —
– Никанор! Ташесю волновался, настаивал; свой котелочек от сердца бросал, точно вазочку с розочкой:
– Вы… вы… прочтите… Вы… Вы… просветите, пожалуйста!
Тителев весело дзекнул.
– Я не просветитель.
И – «ух»: отдышалась: «он» – нет, не ищейка: следов не разглядывал; ждет, что – покается; знала: жестокий и грозный ее ожидает о, нет, – не разнос, а – суд партии!
Но собралась: лишь в зубах дроботок оставался.
– Итак, решено, – интонировала Тигроватко, с мизинца свергая лорнетку молочного цвета: в стакан.
– Я же – не специалист: я – статистик.
И громким щелчком, как отрезал:
– Отказываюсь!
Не свернешь.
– Ник, – милорд?
И лорнетка прыжком из стакана на «Ника».
– Я – жду вас, – к Леоночке.
– Вы почему не бываете у Ташесю? – снисходительно: Тителеву.
– Извините же…
– Сделайте милость…
– Я… мы…
И все, встав, загремели и быстро прощались друг с другом.
И с силою, с натиском мускулов, перемуштрованных в нервы, он, ставши галантным, по-польски, ее выпроваживал; и шелестящая но, с гиацинтовым просверком, мантия легким полетом шушукнула в дверь.
И за мантией —
– выбритый, чисто одетый, душистый, но старый пижон, перещелкивая каблуками, летел с котелком.
И снежиночки, бледные цветики, падали, плача: все – минуло; все – прожитое.
Под черным мотором
А черный мотор, тараторя дымком, у ворот передрагивал, черный шофер двумя черными стеклами ел колесо рулевое, вцепяся руками в него, чтобы стужей стальною не сшибло.
И сумеречно; двери огненным отброском бросили.
В черном, моторном окошке, склоняся на палку, следила а вьюгою бритая серо-базальтовая голова; еле сырые волосы злились под черным цилиндром.
Уже начинался закат; и над Козиевым полетели косматые тучи: в закат.
Тут калитка расхлопнулась. Перья мадам Тигроватко махнули к. подножке мотора; не двинулся лорд перевернутым корпусом; глазки открылись, которых и не было;
– протыки под череп, откуда белясо и фосфорно мыслью мигнула материя серого мозга; и воздух куснул электрический ток, когда —
– Тителев, скорчась, мадам Тигроватко за локоть подсаживал; выюркнул локоть; ладонь же осталась повешенной в воздухе; клин бороды глянул в вырез мотора, откуда лицо показалось.
И, точно железо к магниту, —
– два глаза – в два глаза —
– сверканием, произнесли роковой монолог.
И, как хвост скорпиона, расщербом морщина прожалила лорду базальтовый лоб: и прожалился лоб расколовшийся Тителева —
– потому что —
– потому что —
– он лорда узнал по портрету.
И кто-то ударил из воздуха – воздухом – в воздух; и снегом набился без вскрика разорванный рот; и он – шмыг: за калиточку.
Лорд —
– Ровоам Абрагам, —
– ставши серым, блиставшим мерзавцем, за ним головой прянул в вырез; и в спину глазами своими хотел —
– изомститься!
Но черный мотор, громко гаркнув, как десять козлов, фыркнул вонями; и тараторя, отпрянул.
И тотчас же прянул – вперед, перемаргивая на заборах расширенным диском; – фырчит —
– и —
– уносится…
И отварганивал он
Никанор, отварганивши доброе дело, – стыдился, как нищий с рукою протянутой; он настоящих монет не стыдил ся; при Тителеве состоял и протягивал руку, в которую Тителев скороговорочным бряком совал за монетой монету:
– Не я-с!
– Поручители…
Брал: с подфыфыком:
– Добрит кашу масло!
Так думая, он засигал к флигелечку; и – в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:
– Будет гость!
Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, – с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!
Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.
И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь – будет себе выздоравливать здесь!
Он – дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!
Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и – детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!
Скрипнул; и – набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:
– Передать, и – скорее: Терентию Титычу!
Ликвидировали типографию – правда: машины-то – где? Если переносили, он видел бы; нет – ни тюков, ни шрифтов.
– Она – в воздухе!
– Посередине гостиной?
– Так-эдак!
– На пересечении диагоналей, которое – воздух?
Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней – …исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.
Она, типография —
– в воздухе?!? —
– Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных – из воздуха!?!
– Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!
Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов —
– опять —
возникала —
– Леоночка!
Кошка горбатая
Это ж – разрыв окончательный!
И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».
– Чудовищно-с!
Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу – открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.
И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.
____________________
Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку – на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, – так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, —
– Леонора Леоновна! —
– в хворост – и он; но – скатился!
Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, – в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.
Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.
На него как зафыркает:
– Бросьте вы, – брысь!
Рысь, – не дамочка!
Ну – махать: в ветер!
Тогда он – к калитке; да – в Козиев, голову вставив.
И —
– с изголовья тормашками – вверх; из постели – на угол; сигнул меж углами; и – рухнул опять, чтобы —
– пересказать!
____________________
Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, – ужасно живыми, – Лео-ночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, – рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.
И ветер цилиндр, – вырывая, – так странно ужасно качал.
Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты – в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.
