Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– О, преклоните почтенные ваши седины; вам этот ребяческий вид – не к лицу…
И – под дым: на подушку.
А Тителев в кресло склонился, рукой захвативши колено, серебряной пряжкой и с ним носком проярчев; и от столика свесилась мягко ладонь:
– Вы ведь переезжаете к нам?
И невидную глазу улыбку разгляда, которой она отмечала разгляд ее жестов, скорее узнал, чем увидел; портной кроит глазом натасканным:
– Белочка, – вспыхнуло в нем.
И – лукавое, польское что-то явилось в баске, – с перевизгом, как с хвостиком:
– Видно, на воздухе много бываете вы?
– Чистый воздух полезен! – она объяснила.
И розовым носиком, очень задорным, потупилась, думая: от доброты этой, деланной, веяло бойким напором и стопотством; и чтобы – что-нибудь, как-нибудь:
– Время у вас отняла?
– Квас не дорог: изюминка!
– Бросьте, – она перебила.
И – в смехе зазубила; и – отвернулась; и – в муфточку; а цвет лица, – как миндаль розоватый.
– Здоровье профессора?
У Леоноры – зачем опасок, а в зубах – дроботок?
– Благодарствуйте…
– Ну, а Глафира?
И стало смешно, что они друг за другом подглядывают. В черно-серое кресло светлейше вдаваясь, вдруг он сиверко мелким раздробчивым смехом рассыпался.
– Вкрадчивый, – ёкнуло, – точно подушку подкладывает; а склонись на нее, – оглоушит.
Леоночка задребезжала с подушки.
– Не нравится ей? – коготочком царапнулся лоб Серафимы; и взявши книжонку, глазами испуганно к Элеонорочке:
– Ибсен?[96]
С Терентием Титовичем – что такое?
Как солнечный зайчик, он выскочил в голубоватое поле стены; головою – под зеркало, в зеркало бросив глаза жестяные; и тер жестковато сухие ладошки: —
– опять некрофагия: Ибсен, грызение прошлого!…
– Что это?
– Сольнес…
Он – знает: «кто» Сольнес: «Петровка»!
Леоночка видела: —
– точно рапирой стальною он ткнулся глазами из зеркала; тотчас: мигнула из зеркала ей тюбетейка зеленая – золотцем: перевернулся: – – невинно и дружески…
– Ну, – я пошла?
Серафима пошла с невесомой какою-то поступью, легкой и быстрой, мехастою муфточкой носик укрывши, – к Леоночке, видясь не личиком, а меховою ушастою шапкой.
– Я вас провожу, – к ней Леоночка.
Тителев вслед бросил взгляд.
Обернулась; и —
– «ах», —
– точно сжиг на щеке!
В двери скрылась.
За нею Леоночка, явно двояся глазами меж ним и носочками, с вниз наклоненной головкой прошла.
____________________
Обе остолбенели в передней: подвязанный фартуком бабушки Агнии, напоминающим белый капотик, прилежно себе улыбаясь в усы, Никанор грациозно водил половою, огромною щеткой, склонив набок голову, напоминая седую, морщавую и бородатую… Гретхен.
– Вы что тут? – Леоночка.
Он же очковыми стеклами точно трубил Серафиме о том, что его положение здесь трудноватое.
– Собственно, я – ничего: не мое это дело: так чч-то!
Фартук, сброшенный в нос.
– Расправляйтесь-ка!
Вылетел!
Тут Серафима задох подавила.
Мышонком —
– испуганно —
– в двери!
Бежком побежала
И – «ффр»: шелестнула юбчонка…
Ее захватя, – муфту вверх, пред собою, как щит, – в куралесицу быстро неслась; и развив золотой волосят в фонаре просиял; а мехастая муфта покрылась звездинками.
– Вот он какой?
Громкорогий позвал за забором.
Казалась всердцах.
Представлялся «Терентием Тителевым», домовитым хозяином; тонкая штука; и – трудная; и – с перемудрами!
Точно в сердцах, когда сердцем кого понимала!
И бурной походкой прошла: от восторга, что все, что ни есть, раскидает навстречу.
Зачем не писала давно Николаше?
– И все в ней кипело: сплошным состраданием; как ей писать; когда нечего думать о будущем.
И – рот суров; и, как рожки, морщинки; на лбу яркий блеск волосят пырснул бурей: —
– как лебеди, переливаясь в темноты, алмазно взвились из темнот завывающих: точно несется навстречу до ужаса узнанный; и —
– решено, суждено!
– Что?
Представилось: дома письмо Николаши – из Торчина, с фронта; она разрывает его; он ей пишет, что он возвращается; и предлагает ей —
– руку и сердце?
– А!
____________________
Жизнь будет трудная; жить с мужиками седыми, – втроем; без мамуси она не жила; не сумеет она!… —
– Вытаращивая свое черное око, прошел черноусый в шинели, при шпаге; и – дама; – белеет боа, как змеей; веет белыми перьями…
– Нет!
С Леонорою трудности – будут: она – человек раздражительный; то, что сказал на ушко Никанор, ей ломает ось жизни; трагедия – будет.
За сердце схватилась.
И – беглые взгляды; и – руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —
– фрр! —
– в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и – в космосы света, —
– подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.
Свертом, направо: к мамусе!
Серебряная Домна Львовна
Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, – под цветик, под скворушку, – в пестрый диванчик: головкой.
– Мамуся!
– Что, ласанька?
И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.
– Нет, мамуся, – скажите: как быть?
Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.
Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.
И ей Серафима отрывисто: с пылом:
– Была фельдшерицею…
– Стала сиделкой…
– А думала, – докторшей буду!
Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.
– Дитя мое, – благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я – здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…
И – носом дышала; и после молчания:
– Истина – в этом пути: он – прямой.
И проснувшийся скворчик: «чирик!»
– Ну, а платят – солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…
– Правда и солнце! – сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.
Дама в ротонде прошла.
И лицо, —
– как раскал – добела – интеллекта, огромного волей.
Чувств – нет!
____________________
Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. – пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.
Он – мудрый, а все же – больной.
Кто, какой!
Николаша? Профессор? Иль… – кто же?
Профессору – нет: не понравятся стены.
Скорее бы «это»? —
– И «это» —
– скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, – а не нос.
Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.
– Так вот он какой?
Николаша?
Который из двух, или… трех, или…
– Путаюсь я!
Из глаз – жар; во рту – скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.
А мехастая муфта, —
– направо —
– налево, —
– по воздуху!
Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а – другие.
И – нет: —
– не любила она сердобольничать!
Нет же, —
– любила пылать!
И – согласием лобик разгладился:
– Буду сиделкою!
Тихо!
Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье – покой; а из глаз – золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.
Нет!
Уверяла себя, что верна Николаше.
С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.
Домна Львовна вязала чулок:
– То-то будут жалеть на дворе; ты – любимочка ведь у собачек, мальчишек…
И —
– знала: —
– у «гулек»!.
____________________
– Мелькунья!
Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:
– Да, – мал малышеныш…
– Любуется, барыня, – солнышком, небом, котенком.
– Самую малость показывает, – Домна Львовна грозила ей ложкой своей, – от великого, что в ней творится!
– Уж, – иий… – Мелитиша отмахивалась. – Ее знаю: слова – пятачки; рассужденья – рубли…
– А сердечко – червонец, – ей ложкою в лоб Домна Львовна.
– Дарит свою милость; – прихныкивала Мелитиша, – а – как-с? Без огляду!
И бабочка каряя бархатцем —
– перемелькнула —
– под лампою.
____________________
Бурею ринулась в бурю.
В глазах – совершенство; во рту – милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту – звездинки.
Звездинка лизнула под носиком.
Снежные гущи посыпали пуще; и – нет – не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр – не глаза!
Да серебряной лютней морочила пырснь.
