Дела житейские (сборник) - Виктор Дьяков

Фомич уже не находил слов чтобы продолжать спор, и начал от него уставать. Да и Николай завел этот разговор не для того, чтобы отстаивать какие-то свои взгляды, или агитировать. Он всего лишь хотел разузнать о родной деревне, в которой не был двенадцать лет. Да, он сейчас командовал бандой дезертиров, терроризирующих всю округу, но ни разу банда не «баловала» вблизи Глуховки, и не напала ни на одного глуховца. И вот первым оказался Яков Фомич. Постепенно «глобальный» спор перешел в обыкновенный разговор между двумя давно не видевшими друг друга односельчанами.

– А кому наша изба досталась?… А самовар наш, куда он?… Иконы, иконостас, забрал кто-нибудь?… Скотину, коров куда?… Жеребца нашего, производителя, Бурана… неужто, тоже в колхоз?

Яков Фомич не мог ответить на все вопросы Николая. Что-то он просто не знал, что-то забыл. Его никогда не интересовало, куда подевались платья и шубы сестер и матери Николая, пошли они в госфонд, или кто-то втихаря из тогдашних сельсоветчиков присвоил их себе. Или куда делся их знаменитый на всю деревню ведерный самовар. Но вот, что касалось мартьяновского жеребца-производителя все знал досконально:

– В колхозе вашего «Бурана» на работы наравне со всеми наряжали, в общем, как обычного коня. Племя, конечно, от него уже не то пошло, но изредка и неплохой приплод получался. Вот и моя кобыла «Ласка» от него в тридцать шестом году ожеребилась. Чудо какая кобылица получилась.

– Какая? – словно забыв про все на свете слушал рассказ про своего любимого «Бурана» Николай.

– Самая красивая, и самая быстрая во всем нашем раионе. Уж скольких лошадей я перевидал, а такой не видел.

– Постой, так ведь я слышал, что самая быстрая и выносливая кобыла эта та, на которой ты ездишь… эта, как ее… «Лимонка». Так это что, она и есть!?

– Ну, да… она самая. От вашего «Бурана», значится… Он ведь как раз в конце тридцать шестого заболел и как-то быстро околел. Как напоследок старался. Вона, каку красавицу сотворил, – Фомич кивнул на стоявшую под своей попоной «Лимонку»…

Обычно Фомич, когда они останавливались, кидал своей лошади под ноги ворох сена. Сейчас ей никто ничего не кинул, и это нервировало кобылу. В отличие от привычных к подобному обхождению лошадей дезертиров, она с таким положением мириться не хотела и, мотая головой, всхрапывая, всячески выражала свое недовольство… Николай неспешным шагом подошел к «Лимонке». Она и ему выразила недовольство, всхрапнула, раздула ноздри. А Николай ходил вокруг, разглядывал ее, будто только что увидел. Когда он поправил сбившуюся попону, «Лимонка» несколько успокоилась и даже не дернулась, когда он ласково потрепал ее по гриве. Потом он подошел к одним из своих саней выдернул используемое под подстилку большой клок сена… Только что выражавшая свой норов кобыла стала есть прямо из его рук. Николай минут десять простоял возле «Лимонки» о чем-то напряженно думая. Дезертиры стали его окликать, говорить, что пора ехать. Из их разговоров можно было догадаться, что где-то дальше, в лесной глухомани у них вырыты землянки, там их «база»… Николай, наконец, принял решение, которое, по всему, далось ему нелегко.

– Вот что, дядь Яш… я отпускаю тебя. Иди и всем в Глуховке расскажи, что не бандиты мы и простых людей не трогаем. А воюем против бандитской власти, что в России верховодит. Наш с тобой разговор тоже можешь рассказать. Только осторожно, не всем подряд. И что меня узнал… тоже пока не говори… Понял?

– Понял я тебя Николай Прокофич… А с «Лимонкой» что будет? Ведь ухайдокаете вы ее, – ничуть не возрадовавшись своему освобождению, Фомич привычно запереживал о своей кобыле.

– А ничего не будет. Ты на ней и уедешь. Я вас обоих отпускаю. Только вот молоко твое с битонами у нас останется. Думаю тебе за них не больно нагорит. Так и скажи Федоту своему, что отобрали. А насчет «Лимонки»… это ты верно помыслил, у нас тут она разве что до марта доживет. Мы ж всех лошадей весной на мясо забиваем и этих забьем, – Николай кивнул на своих понурых клячь. Прошлый год мы только так и выжили, весной лошадей забили, засолили и летом кониной перебивались. Но ее я не могу… ведь «Буран» мне как брат был… а она тогда почти как племянница получается. Так что езжай дядь Яш с Богом.

– А твои-то ребята, оне как… против не будут? – Фомич опасливо кивнул на остальных дезертиров.

– Не будут, они меня слушаются. У меня дисциплина как в армии, мое слово закон, как я велю, так и сделают, – в голосе Николая слышались горделивые нотки. – Прошлым летом, когда на «Острове» сидели вот так же, конину да грибы с ягодами жрали, средь нас двое уголовных было. Оне от такой жратвы совсем озверели и на меня с ножами кинулись, хотели чтобы я их с болота вывел. Так я им обоим шеи свернул и в болоте утопил потом. Все видели. С тех пор против никто не вякает. Не бойся, езжай дядь Яш. «Лимонке» еще жить надо. Говоришь, ей семь лет? Этож даже не середина лошадиной жизни. Пусть живет, бегает… И мы, Бог даст, еще поживем…

Когда Фомич на своих санях отъехал уже достаточно далеко от того места, где жгли костер дезертиры и несколько успокоился, он вдруг понял, что Николай ненароком проговорился, открыл ему тайну – где бандиты прятались летом и осенью прошлого года, от облав и «прочеса». Они пересидели теплое время года на «Острове», питаясь мясом забитых лошадей и лесной растительностью, может дичью. Оттого их и не могли обнаружить, ведь «Остров» большую часть года кроме зимы недоступен. Да и зимой, когда топь подмерзает, до него добраться можно только по одному весьма узкому месту. Тот «проход» даже Яков Фомич не знал, потому что никогда не был охотником. А только охотники, да и то немногие, рисковали зимой ходить на этот «Болотный Остров». Видимо Николая водил туда в свое время его отец, заядлый охотник. Потому-то дезертиры как будто совсем пропали с весны до следующей зимы, ведь туда не только невозможно было добраться, но и они не могли выйти с этой небольшой возвышенности, где-то сто на сто метров, заросшей лесом в самой середине непроходимых топей…

6

Но на этот раз спрятаться, уйти на свой «остров» у Николая с его сотоварищами не получилось. Где-то в первых числах марта сорок третьего года, дезертиры, видимо с целью создания запаса продовольствия на лето, напали на машину, везущую свежеиспеченный хлеб с райцентра в один из рабочих поселков. Машину они «поймали» на пустынном участке шоссе перегородив дорогу своими санями. Шофера связали и положили лицом в снег, хлеб перегрузили на сани и уже собирались везти добычу в лес… чтобы и самим поесть, и сделать большой запас сухарей. Видимо, предыдущее лето, проведенное почти без хлеба, на одной конине и грибах с ягодами, дезертиров многому научило. Но на сей раз их судьбу решило крайне неудачное стечение обстоятельств. На их беду по дороге в тот же поселок ехала полуторка с тентом. В кабине вместе с шофером сидела женщина-кассир, а в кузове под тентом трое милиционеров, охранявшие денежный ящик в котором везли зарплату для рабочих завода по производству боеприпасов, располагавшемся в том поселке. У милиционеров была задача охранять деньги, а не ловить бандитов, потому, увидев дезертиров грабящих хлебовозку, они не собирались вступать с ними в бой. Полуторка, не доезжая метров ста, остановилась и стала спешно разворачиваться. Если бы развернулись, уехали… Но при развороте, занервничавший шофер съехал в кювет, забуксовал в снегу… А дезертиры не видели, сидевших в кузове под тентом милиционеров. Зато они увидели женщину, сидящую в кабине. И захотели лесные сидельцы, истосковавшиеся по бабам… захотели до невозможности, так сказать, женского тела. Споря на ходу, кто будет первый, второй… они поспешили к отчаянно буксовавшей полуторке. Как потом выяснилось, Николай в это смысле оказался не столь «голодный», так как в одной из окрестных деревень сумел «заиметь» женщину, которую время от времени навещал, от нее же узнавал и некоторые сведения, в том числе и о времени когда поедет машина с хлебом… Так вот, Николай на этот раз не смог удержать свое воинство, хоть сам к полуторке не пошел, что и спасло ему тогда жизнь. Милиционерам, прятавшимся за тентом, ничего не оставалось, как подпустить, предвкушавших естественное удовольствие дезертиров на десять-пятнадцать метров и начать их расстреливать. Данное «мероприятие» оказалось не столь сложным, ибо один из них был вооружен автоматом ППШ и начал сечь очередями. Буквально за десять минут неуловимая банда, столько времени державшая в напряжении и страхе всю округу, оказалась уничтожена… Кроме ее главаря: Николаю, на глазах которого все это произошло, в свою очередь ничего не оставалось, как хлестануть лошадь и скрыться в лесу с санями и хлебом, который уже некому было там есть. Ему постреляли вслед, но преследовать не могли…

В Глуховку милиционеры из райотдела приехали злые по причине, что не им, ответственным за борьбу с бандитизмом в районе, а совсем посторонним удалось «кончить» почти всю банду. Потому они «подметки рвали», чтобы поймать их командира, хоть его записать на свой счет. О том, что ушедший в лес последний бандит их командир, узнали от единственного оставшегося в живых, раненого дезертира. Ну, а областное милицейское начальство, чтобы «подхлестнуть» райотдел пообещало, что если они не поймают главаря весь тот отдел законопатить на фронт… О, фронта боялись все, потому как каждый день оттуда приходили похоронки, эшелоны с ранеными, изувеченные калеки, и рассказывали такое… Вкупе все это у кого угодно отобьет охоту попадать на вселенскую бойню.