Дела житейские (сборник) - Виктор Дьяков

– Неужто, так и не узнал, а, Яков Фомич? Ты ж меня еще лошадей когда-то спутывать учил, чтобы не убегали, перед тем как пасти… Ну, неужто я так сильно изменился?

И только тут до Фомича дошло кто перед ним, как и то почему он не мог его узнать, хоть когда то они были почти соседями, ибо жили через несколько домов друг от друга. Он не узнал этого парня потому, что в последний раз видел его в тридцать первом году, когда тот был четырнадцатилетним мальчишкой… Семью кулаков Мартьяновых выселили из Глуховки зимой. Всех, отца, мать, четырнадцатилетнего Николая и двух его младших сестер сослали куда-то на Север…

– …Младшенькая, Зоя… помнишь пять лет ей тогда было, еще по дороге заболела и померла, в жару сгорела. На каком-то полустанке схоронили… Привезли нас на реку Печеру. Вокруг тайга. Выгрузили из вагонов, в которых скот возили и верст пятьдесят гнали и в день, и в ночь. В какой-то чащобе остановились. Здесь, говорят, жить будете. Ну, мы землянки вырыли, и жить стали. Холод, сырость, землянки и летом топить надо, а зимой сколько не топи не протопишь. Хлеб плохой… Мать той же весной схоронили, а Сашу, вторую сестру едва десять лет исполнилось уже осенью, а отца в следующую зиму. Гиблое то место оказалось. Вроде тот же лес да болота, а с нашими не сравнить, уж больно холодно и земля совсем плохая, ничего по хорошему не родится, не растет, ни хлеб, ни картошка. Нас там семей триста пригнали. Человек боле тысячи, наверное, и где-то половина в первые два года загинули, – спокойно, будто и не о страшной судьбе родных ему людей рассказывал Николай.

– Как же это… говоришь, и отец твой Прокофий Митрич помер, не выжил? – сокрушенно удивился Фомич.

– Ну, я ж говорю, в зиму тридцать второго года я его схоронил.

– Как же это… ведь такой богатырь был… я думал, такой больше ста лет проживет. Ты сейчас очень на него похожий стал…

– Николай не отреагировал на это, он продолжил свой рассказ. Говорил в охотку, видимо давно уже жаждал встретить кого-то из своих бывших односельчан и поделиться всем, что накопилось в его душе.

– От земли там никак не прожить, совсем земля плохая. Только и спасались охотой да рыбалкой. Меня же еще с малолетства отец к охоте пристрастил. Мы ж с ним все наши леса и болота облазили. Вот там мне эта наука ох как пригодилась. Там я к бригаде охотников промысловиков пристал. Я и до того в зверя неплохо стрелял, а в бригаде той, так навострился, белку в глаз бил. Так и жил план перевыполнял, в передовиках ходил. А в тридцать девятом в армию призвали. Как узнали, про промысловую бригаду так в снайперскую школу послали, а потом отчислили, прознали, что я кулацкий сын, выселенный. Уж как я хотел на войну с финнами попасть. Еще тогда замыслил бежать, все одно здесь бы жить не дали. Но не послали. Видно в особом отделе я был на заметке. Ну, уж а как немец попер, тут уж не до мово происхождения стало, в самое пекло бросили. С первых дней думал, как в плен сдаться, да все не получалось. Даже когда наш полк в окружение попал и то не смог – вышли из окружения к главным силам пробились. У себя во взводе я людишек «прощупал» и с одним хохлом скорешился. Тот тоже хотел к немцу перейти, а потом домой податься, его то родные места уж под немцем были. Он узнал откуда-то, что там, куда немцы пришли, они нормальный порядок устанавливают, колхозы разгоняют, землю людям отдают, и делай на ней что хочешь, сей паши, скота заводи сколько хочешь, только налог плати.

– А нам агитатор из району говорил, что немцы целые деревни сжигали, вместе с людями, всех баб, ребятишек, – хмуро возразил Фомич, тараща заплывший глаз.

– Враки, нам такое тоже политрук заливал, а у того хохла верные сведения были. Да еще и мой отец всегда говорил, там где немец руководит, там всегда порядок. Сам же знаешь, батя мой железную дорогу от Черустей до Мурома строил, еще при царе. Уж как он порядки на том строительстве хвалил. А почему? Потому что тем строительством немец руководил. Тем, кто хорошо работал он и платил хорошо, золотом платил. А батя, сам знаешь, один за троих работал, с его то силой. Вот и заработал золото. А потом уж в НЭП в дело золото то пустил… еще больше разбогател. Но ведь все же то своим горбом!.. А эти суки!.. За что?… – впервые за весь разговор в глазах Николая застыли слезы.

– Ну, и чего ж не ушли… к немцу-то?

Фомич не захотел больше говорить об отце Николая. Да был тот работящим, но прижимистым и жестоким мужиком. В Глуховке его боялись. К батракам он относился хуже чем к скотине, чуть что не по нему Прокофий Мартьянов пускал в ход свои пудовые кулаки, которыми запросто выбивал зубы и ломал ребра. Фомич тоже, случалось, нанимался к нему в работники и хоть его отец Николая никогда не бил – не за что было, но и он волей-неволей очень боялся его тяжелой руки. Потому, когда советская власть развернула травлю кулаков, именуя их кровососами… Так вот в Глуховке этому пропагандистскому эпитету более всех соответствовал Прокофий Мартьянов…

– Кто-то донес на нас. Мы с ним уж и харчей припасли и одежу штатскую. Хотели где-нибудь спрятаться, ведь отступление было. Ну, думали в какой-нибудь избе брошенной в подпол схоронимся, и там немцев дождемся. Вот на тех харчах и погорели. Кто-то увидал как мы сухари и тушенку прятали. Заарестовали нас обоих. Сначала полковой особист морды бил, потом в дивизию отправили, чтобы там судить. Ну, и понятное дело, к стенке бы поставили, кабы по дороге мы под бомбежку не попали. Нас в полуторке в кузове под тентом везли. Машина-то от взрыва в канаву кувыркнулась, я выскочил и деру дал. Что уж там с хохлом стало не знаю. Когда бежал стоны, крики слышал из под машины перевернутой, может он кричал, а может конвоиры или шофер…

Пока остальные члены банды, согрев на костре молоко, пили его, размочив в нем сухари ели, приглашая отведать этой «похлебки» командира… Николай не пошел пить горячее молоко, для него важнее оказалось выговориться, поделиться с Фомичем, человеком знавшим его и его семью, поделиться тем, чем не мог поделиться ни с одним из своих нынешних попутчиков по жизни. Он рассказал, как собрал почти два десятка человек таких же как он, желавших сдаться в плен и повел их к линии фронта. Но опять не повезло, они попали под перекрестный огонь и с той, и с этой стороны. Половина там полегла, а оставшихся Николай снова увел в лес на советскую сторону. Тут уж пришла осень, начались холода. Большинство дезертиров, не имея зимнего обмундирования, порешили больше не рисковать, и податься не к фронту, а в другую сторону, в советский тыл и уже там дождаться, когда советская власть окончательно падет. При выборе места этого «дожидания» Николай предложил хорошо ему знакомые Мещерские леса и болота. К тому же их «отряд» находился не далеко от Мещеры – в октябре сорок первого года дезертиры оказались на территории Тульской области. Естественно командиром избрали Николая.

О деятельности «отряда» в предыдущую зиму, где они переждали лето, где прятались, когда милиционеры и НКВДешники прочесывали леса?… Все это Николай в своем рассказе как-то опустил, будто бы этого и вовсе не было. Зато не преминул перейти к расспросу Якова Фомича:

– Ну, а вы-то как там в Глуховке… как все это время жили, что там сейчас нового?…

5

– Да что нового, Николай Прокофич, у нас как везде. Мужиков, почитай, всех на фронт забрали. Остались такие как я и старше которые, или у ково бронь какая есть, партийная или колхозная, – невесело поведал Фомич.

– Твои то, Ванька с Мишкой тоже воюют? – Николай достал кисет и стал скручивать цигарку.

Вопрос напомнил о незаживающем. Тем не менее, Яков Фомич уже настолько свыкся со своим горем, что был способен вспоминать о нем, хотя бы при посторонних, без лишних переживаний. Сейчас же он даже оказался в состоянии «попутно» увидеть и проанализировать тот факт, что кисет у Николая хороший и табака в нем много…

– Воевали… На Ваню еще в августе сорок первого похоронка пришла, а Мишанька еще через три месяца без вести пропал, – буднично, как говорят о том, что случается часто и со многими, сообщил Фомич. – А после Нового года, как раз недавно год с того был, как и Мария моя представилась.

– Вон оно как, – Николай свернув цигарку, остановился, словно не решаясь закурить после таких известий о судьбе своих товарищей по детским играм и их матери… – Так выходит ты, Яков Фомич, сейчас на свете один-одинешенек остался, совсем как я, – Николай невесело улыбнулся в бороду и, наконец, закурил.

– Выходит, что так… Только вот в лес подаваться как ты, фулюганить, да людей грабить, я от этова не пойду, – Фомич сам не понял, как эти слова сорвались у него с языка. Нет, он не боялся ни Николая, ни его товарищей, но и на рожон лезть тоже не собирался, тем более, что по всему с ним собирались поступить как со всеми простыми пленниками – отпустить. Однако все получилось как-то само-собой. Почему он так неосторожно сорвался? На этот вопрос тут же ответил Николай. Правда, сначала он взглянул на своих – не услышал ли кто из них, что брякнул этот молочный возчик. Но дезертиры, напившись горячего молока, наевшись размоченных в нем сухарей… они, кто сидел, кто лежал в санях, а двое перебранивались: один хотел оставшееся молоко вылить – чего с ним возиться, а другой не давал: