Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Тошнота отвращения к быдлу, не способному пересечь десять метров страха, подступила изнутри к моей глотке. А разве сам я столько раз не был частью этого быдла? Голова разламывалась от самого тяжкого вида похмелья – похмелья истории. Слава богу, за рулем был не я, а мой старый друг. Его пыльный жигуль, как попавший в стаю волков лошажонок, несочетаемо рысил в кавалькаде кагэбэшных и иностранных машин по Минке к Новодевичьему кладбищу. Я попросил моего друга прижаться к бровке, еле выбрался наружу, пошатываясь, спасительно обнял запретительный – красный с белым – знак и, под свист пролетающих мимо меня автомобилей, начал выблевывать из себя всю эту так называемую великую историю. История, вместе с ее главным ядом – страхом, шла из меня глоткой, носом, но страх все равно оставался.

Вообще, я считаю страх нормальным человеческим чувством. Бесстрашие фанатиков – это патология. Преодоление страха совестью выше камикадзевского бесстрашия. Но есть особый, спинномозговой страх – рабский, и даже в его преодолении есть нечто рабское. Этот проклятый рабский страх все равно жил и живет во мне и во всех нас, как навек загнанная под кожу зараза, и даже наша кровь, наверно, состоит из красных и белых кровяных телец и черных телец страха. Рабский страх прикидывается то политикой, то идеологией, то патриотизмом, то романтикой, то житейской мудростью, то так называемой любовью к жизни, но все равно под любыми псевдонимами, кличками – это животный страх, инстинктом самосохранения пытающийся подменить совесть. Даже победы над собственным рабским страхом не приносят счастья, ибо то, что этот страх надо все время побеждать, – не героизм, а унижение.

И утром 19 августа 1991 года, после того как в Переделкине всю ночь выл тоскующий по своей отделенной от него забором косматой возлюбленной мой пес Бим, не давая мне спать, я, потерявший по собственной вине три мои любви и теперь боящийся потерять четвертую и последнюю, был вброшен за шкирку бесцеремонной бандитской рукой истории в страх сегодняшнего Акакия Акакиевича, у которого уличные зверюги хотят отнять еще непривычную, еще жмущую в подмышках свободу, как некогда в завьюженном санкт-петербургском переулке сдирали с плеч парализованного ужасом несчастного титулярного советника еще не обношенную шинельку, вымечтанную им по кусочкам.

«…Для управления страной и эффективного осуществления режима чрезвычайного положения образовать Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП СССР) в следующем составе…»

Что бы ни случилось, я делаю на рассвете хотя бы короткую пробежку вместе с двумя моими собаками. Утро переворота исключением не было. Как обычно, я взял простодушного пегого тяжеловеса Бима, изнемогшего от неосуществленной любви, и почти равнодушного к дамам борзого аристократа Мороза, похожего на четвероногое белоснежное облачко, тоненькое, как закладка между охотничьими страницами Толстого или Тургенева. Я вбежал в еще мокрый утренний лес, пронизанный чересполосицей теней и утреннего свежего света, где в золотые столбы лучей между деревьями ненароком забредали ищущие грибы согбенные бабушки, а серенькие их палочки, шевелящие палую листву и хвою, тоже начинали светиться изнутри, вытягивая из-под земли ответно светящиеся подберезовики и подосиновики с иглами, листьями и мурашами на шляпках.

Серебрящаяся на свету паутина с застрявшими в ней бабочками бесшумно колыхалась между шелушащимися стволами, и единственными звуками здесь были мягкие шаги старушек, хруст валежника на тропинке под моими кедами, прерывистое дыхание двух собак, деловитое постукиванье дятла, стрекотание кузнечиков, легкое жужжание немногой мошкары, негромкий шум вершин деревьев, дальний плач ребенка и еще более дальние гудки электричек. Но в моих ушах продолжали звучать произнесенные теледикторшей фамилии тех, кто взял на себя незаконное право решать, каким должно быть будущее того невидимого ребенка, который плачет сейчас где-то за деревьями.

Проклятие… Опять было страшно… Страшно не от фамилий, а от должностей. У этих людей в руках – армия, КГБ, МВД, Совмин, военно-промышленный комплекс. Вся паутина государства, в которой беспомощно могут затрепыхаться, как пойманные бабочки, все наши надежды. Заговор посредственностей. Их всех поставил на эти места сам Президент. Как он упорно пропихивал в свои «вице» этого развязно-трусливого, по-брежневски кокетничающего бровями, но не способного даже тарелки подавать, по причине трясучки рук, бывшего комсомольского полового, который ныне сам назначил себя метрдотелем. Когда ему задали правомерный вопрос насчет здоровья, он сально ухмыльнулся: «Я нормальный мужик. Жена не жалуется». Два раза он никак не мог набрать большинства голосов в парламенте и наконец прошел какой-то темной полумухлевкой. Как Президент держался за притворно-вкрадчивого розовощекого шефа КГБ по кличке Керубино! Боялся досье на самого себя, оставшегося по наследству еще с университетских и ставропольских времен? Как Президент жалко заигрывал с бездарными генералами, у которых даже не оказалось готового пакета с разработкой вывода войск из Прибалтики и Восточной Европы, ибо по куцести воображения своего они и представить не могли, что именно это неизбежно, а вовсе не коммунизм. Неужели Президент не помнил, чем кончились альендевские самовнушающие заклинания на тему того, как он доверяет чилийским генералам?

А вдруг Президент сам решил совершить маневр – на время отойти в сторону и все сделать их руками? Нет, не может быть. А почему не может быть? Как некрасиво он ответил на вопрос о крови, пролившейся в Литве при захвате телевидения омоновцами, что не знает, кто отдал приказ. Он не мог не знать. А если действительно не знал, это тоже позорно.

Да и о приказе двинуть на проспект Руставели бронетранспортеры, когда, пытаясь бежать от черемухового газа и саперных лопаток, погибли грузинские девушки, он тоже, наверное, знал, а сказал, что спал в ту ночь по приезде из-за границы, был не в курсе. Так и сейчас – может быть, заговора нет, а есть сговор и Президент лишь на время отстранился, чтобы казаться незамаранным?..

Постой, постой, что это со мной творится: какое я имею право на основе только догадок уже подозревать – разве меня не подозревали в том, в чем я не был виновен? Разве я сам не знаю, как это оскорбительно, как больно! Разве не он стал человеком, который убрал атомную бомбу, как смертельный маятник качавшуюся между США и СССР, и спас всех нас от третьей, на сей раз, может быть, последней, мировой войны? Разве не он остановил афганскую интервенцию, вернул из ссылки Сахарова, отменил цензуру и решился на первые – более или менее человеческие – выборы?

Когда на Первом съезде я идеалистически поднял над трибуной мандат, призывая голосовать за отмену депутатских комнат – привилегированных островков во взбаламученном море аэропортов и вокзалов, где люди вповалку спят на полу, то, к моему горькому удивлению, лишь редкие красненькие огоньки других мандатов засветились в поднятых руках. Более того, я увидел нервно-напряженные от нахапанности или изнывающие от недохапанности глаза многих «избранников народа», глядящие так злобно, как будто я был всеми троцкистами, сионистами, агентами империализма и межрегионалами сразу. Мой почти безнадежно поднятый мандат уже начал жечь тяжелеющую, но чего-то все еще ждущую руку. Это была пауза поражения.

Но вдруг нечто произошло. Даже те «избранники народа», которые столько раз на съезде улюлюкали Сахарову, с мгновенно изменившимися, послушными, а то и просто подхалимски оживившимися лицами полезли за пазухи, в нагрудные карманы и суетливо замахали своими удостовереньицами.

Кремлевский дворец мгновенно из бесплодной полупустыни превратился в альпийский киргизский луг, покрытый тысячами алых маков. Я остолбенело оглянулся, ища причину свершившегося чуда, и увидел, что тогда еще не Президент, но все еще могучий Генеральный секретарь с улыбкой поднял свой мандат, поддерживая мое предложение.

Хотя он порой некрасиво злился и не умел этого прятать, обаятельные улыбки ему давались легко.

Однажды он позвонил мне на дачу, и притом совсем без политики:

– Сегодня мы с женой перечитывали ваше избранное и нашли там столько незабытого еще с юности. Мы ведь как-никак одного поколения. И войну зацепили, и в школе песни о Сталине пели, а потом… а потом… пришло время других песен. Мы с женой впервые еще в студенческой столовке вас слушали. Поэзия многое нам помогла переосмыслить… Потом была у нас с женой одна невеселая осень. Поехали мы на море в совсем несезонное время, взяли с собой много книжек, особенно поэтических… Были проливные дожди, холодина, а мы кутались в одеяла и друг другу вслух стихи читали – поэтов вашего поколения. Извиняюсь, нашего поколения.

Да, он так и говорил: «извиняюсь» вместо «извините» и «ложьте» вместо «положите» – и никак не мог выговорить «Азербайджан». Но зато за всю историю Российской империи это был единственный ее первый человек, который разрешил соотечественникам безнаказанно себя критиковать и даже оскорблять. Чем они с удовольствием и воспользовались.