Тайна герцога - Михаил Волконский

— Хорошо, идите; а пока я обмою рану и сделаю перевязку, потому что в этом деле я понимаю немного! — проговорила пани Мария и быстрыми, легкими шагами побежала наверх за бинтами, тряпочками для корпии и вообще за всем, что нужно для перевязки.

На ходу она бросила Жемчугову:

— Роджиери ранен и, по-видимому, опасно! С ним бироновский Иоганн; он поехал за доктором. Поистине мой дом обращается в лазарет!

— Если Роджиери ранен, — решил Жемчугов, — то мы, во всяком случае, выигрываем время и можем обождать до утра, так как завтра утром итальянец будет находиться с мадемуазель Эрминией под одной кровлей, и, значит, отвозить ее к нему будет некуда. Я могу удалиться?

Ставрошевская кивнула ему головой и сказала:

— До свиданья! До завтра!..

Грунька проводила Митьку до дверей, и он пробрался, как ни в чем не бывало, закоулками в соболевский дом.

Там Шешковский, привыкший за своим делом не спать по ночам, и хорошо выспавшийся в течение дня Иван Иванович сидели и разговаривали.

Митька пролез к себе в комнату через окно и, когда вышел в столовую к Соболеву с Шешковским, то последний обратился к нему и заговорил совсем усталым голосом:

— Представь себе, не могу я уговорить этого человека, чтобы он скрылся из Петербурга! Уперся и ни с места!.. Какие резоны я ему не представляю, у него на все есть ответ!

— Да это потому, что ты, вероятно, не затронул главного, что удерживает его здесь! — сказал Митька и обернулся к Соболеву. — Послушай, Иван Иванович, желаешь ты отвезти на своей тройке завтра спозаранку в Петергоф мадемуазель Эрминию?

Соболев, как будто чувствуя, что Митька говорит нечто для него интересное, несколько более оживленно спросил:

— Какую мадемуазель Эрминию?

— Ту самую… которая девица… Ее зовут Эрминией.

— Ее зовут Эрминией? — воскликнул Соболев. — И я могу отвезти ее в Петергоф на своей тройке?

— И остаться при ней, если хочешь…

— Да что ты говоришь? Митька!.. Да как же, брат, не хотеть?! Странно даже спрашивать об этом!

— Но только для этого тебе надо преобразиться в лакея!

— В лакея? При ней быть лакеем?.. Разве нельзя как-нибудь иначе сделать?..

— Ах, ты, глупая голова! Да в каком же ином виде тебе можно будет жить вместе с молодой девушкой?.. Ведь она будет знать, что ты — не лакей, а живешь при ней, чтобы оберегать ее от всяких случайностей, для других же ты будешь изображать лакея и этим сам укроешь свое инкогнито!

— Да! Если она будет знать, тогда, конечно, другое дело! Тогда ведь это все великолепно устраивается! Итак, я могу скрыться из Петербурга! — сказал Соболев в сторону Шешковского.

— Ну, вот видишь! — к нему же обратился Жемчугов. — И уговорили молодца!

— Ну, а там у тебя что было? — спросил Шешковский Митьку.

— Мне, брат, опять повезло! — ответил тот. — Сейчас в доме у пани Марии лежит раненый доктор Роджиери, и Ставрошевская ухаживает за ним вместе с картавым немцем, так что благодаря этому отъезд мадемуазель Эрминии мы можем устроить не спеша.

— Как же это все случилось?

— А вот сейчас выйдем вместе — мне надо отправиться к Шагалову, — так я и расскажу тебе все. Только сейчас надену высокие сапоги, а то в чулках и башмаках ночью по городу ходить неудобно.

Жемчугов вышел на стеклянную галерею за сапогами и, к крайнему своему удивлению, увидел, что там горела свечка, а возле этой свечки возился Ахметка.

— Ты что тут делаешь? — окликнул его Жемчугов. — Откуда ты взялся и куда пропадал?

— Я в бане был!.. Надо, не надо, я раз в год в баню хожу! — заявил Ахметка.

— Ты не ври! Ведь тебя здесь не было двое или даже трое суток, а на такой срок в баню не ходят!.. Да и баня у нас у самих топится каждую неделю!.. Что это ты делаешь, однако? — спросил опять Митька, увидев, что Ахметка отирает какой-то тряпицей свой кинжал.

— Кинжал чищу! — спокойно ответил Ахметка.

— Ты когда вернулся? Недавно?.. Только что?..

— Недавно.

Ахметка произнес это очень тихо и опустил голову.

— Послушай, Ахметка, ведь на твоем кинжале сейчас была кровь.

— Кинжал для того и делают, чтобы на нем кровь была.

Жемчугов долго и пристально поглядел на него и наконец сказал, понижая голос до шепота:

— Ведь то, что случилось сейчас с итальянцем у дома пани Ставрошевской, — твоих рук дело?

— Никаких тут ни рук, ни дела нет! — проворчал Ахметка.

— Да ты мне скажи, дьявол, видел тебя кто-нибудь?.. Заметил?.. Надо ли скрывать тебя?

— Зачем скрывать? Если нужно будет, Ахметка сам себя скроет!.. Ничего скрывать не надо! Никто ничего не видел.

— С какой стати ты это сделал?

— Ничего я не делал и ничего я не знаю!.. Ничего не делал…

— Как же нам теперь быть с тобой, Ахметка?

— А никак не быть. Ты мне сделал защиту, я тебе благодарен и тебе сделаю защиту!.. Кровь за кровь, а дружба за дружбу. Небось, барин-Митька, Ахметка зла тебе не сделает!.. Пригодится еще! А кровь за кровь…

— Так ты только кровь за кровь признаешь?

— Или за кровную обиду. А так Ахметка — не разбойник.

— Ну, хорошо! Теперь мне некогда, я после поговорю с тобой, — и, взяв сапоги, Жемчугов пошел в комнаты.

«Неужели у этого Ахметки, — рассуждал он, — есть какие-нибудь кровавые счеты с доктором Роджиери? А впрочем, чего на свете не бывает! Но, во всяком случае, надо будет разузнать об этом».

XLI. ЦВЕТОЧКИ

На другой день Шешковский явился к Андрею Ивановичу Ушакову на дом с обычным докладом.

Вчерашние тучи, разразившиеся ночью ливнем, рассеялись; солнце засветило ярко, стало тепло, и все заблестело кругом, зазеленело и зацвело.

Генерал-аншеф Ушаков был большой садовод и любитель нежных цветов. При его доме на Фонтанной, где он жил, был разбит огромный сад, великолепно содержанный, с дорожками, утрамбованными и усыпанными песком, с клумбами и целыми цветниками, с искусно подстриженными деревьями и кустами на голландский образец, в виде петухов, грибов, арок, ваз и т. п. , но без всяких затей, которые бывают в парках. Не было ни павильонов, ни фонтанов, ни гротов, ни искусственных развалин — ничего, кроме огромного цветника.

Когда выдавался хороший день, в особенности, весною, Андрей Иванович любил ходить в своем саду с садовым ножом в руках, в сопровождении садовника, давать ему свои указания или вместе с ним любоваться на цветы.

Шешковский обыкновенно тоже призывался в сад. Тогда Ушаков отпускал садовника и начинал беседовать со своим секретарем, водя его по своим цветочным владениям и часто вставляя среди деловых рассуждений фразы, обращающие внимание Шешковского на какой-нибудь листик, клумбу или дерево. Эти маленькие отступления нисколько не мешали деловому разговору; напротив, Шешковский очень любил эти доклады в саду, потому что тогда все проходило необычайно гладко.