В небе полярных зорь - Павел Кочегин

Никита повернулся. Наташа сидела на койке и тянула к нему ручонки.

Никита поставил Гену на пол, подошел к дочери, и та мгновенно обвила его шею, стала целовать и приговаривать:

— Папа! Папа!

Но тут возник конфликт. Гена, насупившись, смотрел исподлобья на встречу папы и сестренки, потом подбежал и угрожающе закричал:

— Уходи, мой папа!

— Ваш папа, чей же еще папа, — и отец ласково примирил детей, беря и сына к себе на руки. Брат и сестра прижимались к отцу. Они так много слышали о нем от мамы и бабушки.

...Весть о том, что к Матрене Савельевне Комлевой приехал младший, считавшийся пропавшим без вести, молниеносно облетела село. Весь день в доме Комлевых не закрывались двери.

В минутном перерыве, когда не было гостей, Никита спросил мать, что она знает о гибели Ивана.

— Видно, уж не вернется Иванушка. Товарищи его сообщили, что своими руками похоронили, да одна добрая душа фотографию могилки прислала.

Матрена Савельевна достала с божницы письмо и передала сыну.

«Дорогая Матрена Савельевна, — начал читать Никита слова, выведенные неровным почерком. — Тебе пишет твоя неизвестная сестра с Харьковщины, из села Великие Дубы, Горпина Афанасьевна Кучеренко».

Горпина Афанасьевна сообщала, что на восходе солнца в их село вошли советские танки. Открылся люк, и танкист, высоко подняв руку, громко крикнул:

— Выходите, товарищи, вы свободны!

В это время раздался выстрел, и танкист замертво упал на броню машины.

— Читай, Никитушка, вслух, — попросила мать.

«От танкистов я узнала, что наш освободитель Иван Кузьмич Комлев — твой сын. Похоронили мы его на площади и украсили могилку живыми цветами. Мой Афонюшка тоже погиб где-то далеко на севере»...

Никита приостановился, тяжело вздохнул.

— Что с тобой, Никитушка? — спросила мать.

— Мама! Да знаешь ли ты, что Горпина Афанасьевна — мать моего боевого товарища Афони Кучеренко? Он погиб, когда семья была в оккупации. И я не имел возможности написать ей о случившемся. А когда его родное село освободили, меня уже не было в полку... Ваня, не знал ты, чью семью освободил! — уже ни к кому не обращаясь, тихо закончил Никита.

Мать молча слушала, влажными глазами смотрела на сына.

— Вот, оно какое дело-то! Нежданно-недуманно, где пути-дорожки сойдутся.

— Ответила, мама? — спросил Никита.

— Платье свое теплое послала, яичек, постряпала. Начисто ведь их фашист разорил, — сообщила Матрена Савельевна.

Никита с благодарностью посмотрел на мать, подошел и нежно поцеловал ее.

— Ты ведь у меня добрая.

2

Вечером у Комлевых собрались родственники и друзья. В доме шумно и тесно. Ярко горят керосиновые лампы.

Вбежала Клава Голубева. Розовощекая, с озорными глазами, пышной грудью, крепко пожала руку Комлева и хрипловатым голосом сказала:

— Ну, рассказывай, как там живете?

— А вот прочитай письмо, узнаешь.

Клава разорвала конверт и быстро начала читать.

— Фу, так это письмо с бородой , — разочарованно протянула она.

— Виноват, Клавдия Никифоровна, небольшая задержка в пути произошла.

— Куда денешься. Придется простить на первый раз, — лукаво улыбнувшись, ответила Клава. — Но чтоб больше не задерживаться нигде, — и она погрозила Комлеву пальцем.

Матрена Савельевна пригласила к столу, внесла большое блюдо, окутанное облаком пара. Сразу все оживились.

— Давненько я не пробовал сибирских пельменей, — потер руки Комлев.

— Ну вот, теперь ешь вдоволь, — ответила мать.

— А у меня с другом Афоней Кучеренко всегда из-за них спор шел. Я доказывал, что самое лучшее в мире блюдо — пельмени, а он утверждал — вареники. Чуть не до драки доходило. Его поддержат украинцы, а меня сибиряки, ну и пойдет словесная потасовка. Спор наш разрешал Бозор Мирзоев со своей шурпой. Только от одного рассказа, как она готовится, аппетит разгорается.

— Кому что. Ну, значит, за встречу! — проговорила, как приказала, Клава.

Раздался звон стаканов.

Гости попросили Комлева рассказать о фронтовой жизни. Раскрыв рот, внимательно слушал отца Геннадий. Потом, перебивая, пролепетал:

— Папа! Я поеду с тобой далеко-далеко, на фронт!

— И я, — пропищала Наташа.

— И я! — передразнив сестренку, скривил рот Гена.

Раздался дружный хохот.

— А что вы там делать будете? — спросил отец.

— Я буду пуф-пуф, вот! — и Геннадий показал, как он будет стрелять из автомата.

— Ну, раз такое дело, тогда поедешь, а сейчас иди спать. Перед дорогой надо выспаться хорошо.

Долго засиделись гости в этот вечер. Много было перепето песен, переплясано под звонкую однорядку.

Больше и легче всех летала по кругу Вера Ефимовна. Глаза ее горели, с губ не сходила счастливая улыбка.

Когда за полночь гости начали расходиться, одна из учительниц подошла к Вере Ефимовне и шепнула ей на ухо;

— Дай твой план, я завтра проведу за тебя уроки. Гости разошлись по домам. Крепко спят дети. Залезла отдыхать на печь мать.

— Милая!

— Родной!

И как будто не было длинной разлуки, не было мучительных ожиданий...

3

С каждым днем прибывали у Комлева силы. Но вместе с ними росло упавшее на сердце маленькой холодной росинкой чувство неудовлетворенности своим положением.

Жена уходила в школу, мать часто и надолго отлучалась на колхозные работы, и он оставался один с детьми. И как бы ни был ими занят, как бы ни приятно было слышать их лепет, но мучило сознание, что в такое время праздно проводит дни. Здесь все работают, там друзья ведут бои, а он, Никита Комлев, бездельничает.

Сумрачный вечер. Читать уже нельзя, а лампу зажигать еще рано, и Комлев с интересом наблюдает за игрой детишек.

Вошла Матрена Савельевна. Она чем-то встревожена. Нет-нет да и вздохнет.

— Что случилось, мама?

— Да так я, Никитушка. Не твоя забота.

— Забота матери, это и забота сына. Все же?

— Горю ты нашему все равно не поможешь, но коль спрашиваешь, скажу: завтра опять коровушкам постовать, на ферме ни одного навильника сена.

«Чем помочь?» — подумал Комлев. Он встал и, быстро одевшись, направился к выходу. — Ты куда, Никитушка? — Я скоро приду, а в общем, не знаю. Вера придет, ужинайте, — ответил Комлев и вышел из дома.

Село раскинулось вдоль высокого берега реки, окраины утонули в сгущающихся сумерках. Только кое-где одинокими желтыми глазками светились окна.

Никита прошел мимо школы, завернул за районный Дом культуры, в котором было тихо и темно, и очутился на площади. В домах, окаймляющих площадь, ярко горят огни. Широкая полоса света из райкомовскогоокна освещает скромный деревянный обелиск. Комлев остановился. На стороне обелиска, обращенной к райкому партии, — третьей сверху фамилия Кузьмы Гавриловича Комлева.

Никита снял шапку.

Детская память удивительно цепкая. Она проносит события через всю жизнь.

В холодное мартовское утро 1919 года на площадь согнали всех жителей села, от детей до дряхлых стариков. Матрену Савельевну Комлеву вместе с другими женщинами отделили в особую группу. На правой ее руке сидит Никита, левой она прижимает к себе Ванюшку.

Со скрипом и скрежетом распахнулись огромные ворота, со двора вывели заключенных.

— Тять! Тятенька! — заревели в голос Никита и Ванюшка. Они узнали отца, шедшего впереди. Он был бос, рубашка разорвана в клочья, на щеках запекшаяся кровь. Руки скручены за спиной веревкой.

Детский плач, стоны и проклятия женщин, крепкая брань мужиков, мольбы старух прокатились из конца в конец площади. Обреченных выстроили в одну шеренгу. Кузьма Комлев стоял в центре строя с гордо-поднятой головой, выставив вперед ногу. Таким отец и запомнился Никите. А еще запомнились его последние слова:

— Не забудьте этого, сыны мои!

А потом земля задрожала от топота конских копыт, над головами узников заблестели казачьи шашки. Никита в ужасе уткнулся лицом в плечо матери...

— Помню, отец, все помню! — прошептал Комлев.

Хлопнули двери райкома партии. К Комлеву, припечатывая скрипящий на морозе снег, размахивая руками, пошел человек.

— Хо, аккуратному почтальону — комсомольский привет! — прозвенел голос Клавы Голубевой. Подойдя, она тихо спросила:

— Отца пришел навестить?

Минуту стояли молча. Потом Клава заговорила:

— Зайдем в райком, а то ты, наверное, уже забыл, где такая организация находится. Потом Ивану расскажешь о моем житье-бытье. Настроение — хоть ревмя реви, а пожаловаться некому, муженек далеко, не услышит.

— А что случилось, если не секрет?

— Гайки на бюро райкома партии подкручивали за комсомольско-молодежные фронтовые бригады по подвозке кормов к фермам. Вот я и на седьмом взводе. Ух-х-х!