ЛЮДИ КРОВИ - Алан Троуп

– Питер, я чувствую, что мы уже совсем близко

друг от друга. А ты чувствуешь?

Я останавливаюсь и сосредоточиваюсь на определении ее местоположения.

– Да! Чувствую! – беззвучно кричу я и бросаюсь ей навстречу. Нас подбрасывает очередная волна. Мы падаем в объятия друг друга. Я укрываю Элизабет своими крыльями, и мы плывем, нежно

соприкоснувшись головами.

– Не сердись на меня, Питер, – говорит она.

– За что мне на тебя сердиться?

– Я была неосторожна. Если бы это случилось дома, папа был бы в ярости. Он терпеть не может неосмотрительности. Он наказывает нас, даже маму, когда мы делаем глупости.

– Но я не твой отец, – говорю я, еще крепче обнимая ее, радуясь, что нашел ее и что с ней все в порядке. – Ты ничего такого не сделала. Просто сегодня сильный шторм.

Мы долго-долго молча качаемся на волнах, поддерживая друг друга на плаву. Наконец шторм утихает. Когда ветер прекращается, мы поднимаемся в воздух и начинаем искать наш катер. В сумерках Элизабет довольно быстро обнаруживает его. Он примерно в пятидесяти милях от того места, куда мы с ней приплыли. Он по-прежнему, как ни в чем не бывало, движется на север. Мы опускаемся на палубу совершенно без сил. Смеемся от радости, что снова чувствуем под ногами твердую опору. Быстро превращаемся в людей и спускаемся вниз, в каюту. Голод и холод не дают нам уснуть сразу. Элизабет ищет полотенца, а я проверяю приборы и устанавливаю наше местоположение.

– Еще пара дней – и будем дома, – говорю я, размораживая мясо в микроволновой печи.

Мы насухо вытираемся, набрасываемся на еду, а потом, улегшись в постель, крепко прижимаемся друг к другу, чтобы согреться.

– Питер… – говорит Элизабет.

Я киваю с закрытыми глазами.

– Ты меня любишь?

Этот вопрос заставляет меня открыть глаза. Взглянув на Элизабет, я вижу в ее взгляде неподдельное волнение и отказываюсь от искушения ответить ей поцелуем. -«Как глупо, – думаю я, – что такая тесная связь, какая существует между нами, до сих пор не имела никакого словесного выражения! »

– Конечно, люблю! – отвечаю я. – У нас все гораздо серьезнее, чем просто…

– Хлоя только и говорит о любви, – перебивает меня Элизабет. – Начиталась в своих книгах. Она говорит, что это чувство захватывает тебя всю. Но мама считает, что это чепуха, что любовь – это для людей. Она говорит, что мы устроены иначе.

Я беру руки Элизабет в свои, смотрю ей в глаза:

– Но я люблю тебя. Я хочу всегда быть с тобой.

Она вздыхает:

– Я тоже всегда хочу быть с тобой. Ты это знаешь. Ни у кого из нас нет выбора. Но сегодня, когда ты нашел меня в воде… я почувствовала нечто большее. Это… как будто ты прикоснулся к чему-то во мне, чего еще никто не касался… Только…

– Что «только»?

– Я не уверена, что это и есть любовь,- пожимает плечами Элизабет.- Я не знаю, какой она должна быть – любовь. Но я не хочу, чтобы ты расстраивался из-за моей неуверенности…

Я мечтаю, чтобы она сказала, что любит меня, но, даже очень желая этого, понимаю, что и сам знаю о настоящей любви не больше нее. Мне известно, что люди умеют любить. Когда умерла моя мать, я видел, как страдал мой отец. Он выл, ревел, крушил все вокруг себя. Я даже прятался от него несколько дней. Интересно, могу ли я к кому-нибудь испытывать столь сильные чувства Повергла бы меня в такое же отчаяние смерть Элизабет? Единственное, в чем я уверен, – это наша неразрывная связь, настолько прочная, что, кажется, ее можно пощупать рукой. Пока мне этого более чем достаточно.

– Я не расстраиваюсь. Я знаю, что у нас есть очень многое, – говорю я.

– Хорошо, – она сжимает мои ладони в своих. – Как хорошо, что ты понял меня!

Потом она берет мою руку и кладет ее себе между ног.

– Как ты думаешь, мы могли бы сегодня заняться любовью, как до безумия влюбленные друг в друга люди?

Я улыбаюсь:

– Думаю, да.

К моему удивлению, у Элизабет совершенно пропало желание охотиться. Она больше не испытывает отвращения к размороженным бифштексам. Чем ближе к Майами мы подплываем, тем более покладистой она становится. Она соглашается носить одежду, обещает быть при мне, не менять обличья и не улетать, пока я не скажу ей, что это безопасно.

– Здесь твои владения, – говорит дна. – Пока я не привыкну, буду полагаться на тебя. Ты все здесь лучше знаешь.

Она доставляет мне безмерную радость тем, что рассказывает о своей прошлой жизни в Яме Моргана.

– Мама очень старалась, чтобы нам было хорошо. Папа совершенно не обращал на нас с Хлоей внимания. В основном он занимался Дереком, а потом Филиппом, когда тот родился. Дерек всегда считал, что отец слишком стар, чтобы иметь что-то общее с кем-нибудь из нас. Это мама учила нас плавать, ездить верхом, летать, делать вино из Слезы Дракона, приготовлять отвары и настои, даже читать и писать.

Еще мы помогали ей в саду, она брала нас с собой на охоту. И главное – как только мы смогли что-то понимать, мама объяснила нам, что мы не должны сердить папу. Мы все боялись его. Даже когда мы были маленькими, он иногда очень больно, до крови бил нас Но чаще он запирал того, кто его рассердит, в одной из камер в подвале. Он оставлял нас там дня на два- на три без еды и воды.

Я качаю головой:

– Это, наверное, было просто ужасно.

– Да нет, – отвечает Элизабет. – Ничего страшного. Мы же могли беззвучно переговариваться друг с другом. Когда кого-нибудь из нас наказывали, остальные прокрадывались в подвал и приносили ему поесть и попить. Мы устраивали настоящие пикники. И мне нечасто доставалось, особенно когда Хлоя подросла.

– Хлоя? – переспрашиваю я, думая о ее шустрой маленькой сестренке, о подростке с улыбкой от уха до уха. Представляю, сколько у нее было проблем с дисциплиной!

– Она слишком любит все человеческое, – говорит Элизабет. – Вечно читает или рисует. Предпочитает пребывать в человеческом обличье, болтает со слугами. Папа терпеть всего этого не может.

Но сколько бы он ее ни наказывал, она все равно делает, что хочет.

– А почему, как ты думаешь, она так любит все человеческое? – спрашиваю я.

– Очень забавно, что именно ты задаешь такой вопрос, – улыбается Элизабет. – А ты почему?

– Меня так воспитывали, – объясняю я. Но судя по тому, что Элизабет продолжает испытующе

смотреть на меня, ей недостаточно такого объяснения. Пожав плечами, я продолжаю: – Уже после смерти моей матери отец рассказал мне, что вся ее семья погибла при обстреле во Франции, во время Первой мировой войны. Она тогда была еще младенцем. Ее воспитали в детском приюте. Она даже не знала, кто она такая, пока не… пока не повзрослела. Тогда-то мой отец и нашел ее по запаху и взял в жены. Он говорил, что из трех его жен она была самой любимой. Он терпел ее пристрастие к искусству и литературе, но воспротивился, когда она пожелала и меня воспитать как человека и решила отдать меня в школу вместе с человеческими детьми. Он беспокоился, не сделает ли это меня слишком слабым и нежным. Мама же, напротив, говорила, что, узнав больше о повадках людей, я стану еще сильнее. В конце концов, отец уступил. Но я подозреваю, что сделал он это более из любви к маме, чем из уважения к ее доводам. Думаю, что в память о ней он и не забрал меня из школы после ее смерти.