Исповедь лунатика - Андрей Иванов

После представления Даг уселся с нами в притворе пить чай, пыхтел на кружку, как бородатый каторжник, с придыханием обещал скорейшее решение нашего дела. Он повторял всё, что уже было сказано не раз и не два, то есть мусолил одно и то же: мы не можем оставаться в Какерлакарвике слишком долго – эта церковь не предназначена для проживания в ней – он не имеет никакого права кого-либо держать в этой церкви – за это его могут лишить всего, даже посадить! Но так как дело предельно специфическое, Даг, вздыхая на чай, идет на определенный риск и, утирая со лба платком пот, ждет, как и мы; Даг ждет, когда решится вопрос о том, где мы будем жить – в Кристиансанде или Кристиансунде: в обоих местах есть церкви и в немалом количестве, однако – ввиду опять-таки специфичности дела – ни один пастор пока не был осведомлен. Конечно, решение будет принято, уверяю вас, такое не оставят без внимания… Как же! Но… тут есть маленькое «но»: к сожалению, сам Даг не мог этим заниматься – он не тот человек, чтобы говорить с такими людьми, как епископ…

– Епископ? – изумился я.

– Ну, да, – сказал Даг, – а вы как думали? Конечно, епископ – без его ведома такие дела не делаются. А я тревожить его не могу. Он меня просто не послушает…

– Ну, если вас он не послушает, – сказала Дангуоле, – то кого тогда? Анне Карен?

– Анне Карен? – изумился Даг и глянул как-то по-недоброму насмешливо (мол, да кто она вообще такая, эта Анне Карен?). – Нет-нет, Анне Карен – нет. Вот местный пастор, например, мог бы написать в епископат… и он будет этим заниматься. Собственно, он почти в курсе дела, то есть не то чтобы он целиком и полностью вашим делом занялся… Сами понимаете, пастор, у него много дел, он не может всё бросить ради какого-то одного дела… Но он подозревает о вашем местонахождении здесь. Пока он был уверен, что вас доставят к Анне Карен, но было решено, что находиться в таком маленьком городе, как Какерлакарвик, для вас будет опасно, даже если вас поселят в комнате у Анне Карен или у ее брата. Здесь безопаснее. Сюда полицейские приехать не могут, они не могут забрать вас из церкви. Я лично говорил с пастором. Вчера вечером… Он был, конечно, в ужасе, потому что не подозревал, что вы будете тут, он предполагал, что все-таки вы будете где-нибудь в другом месте. Но я его успокоил, объяснил ему, что вы тут в безопасности. Иначе мы поступить не могли… Вы же согласитесь со мной: в таком положении мы все оказались – нас вынудили обстоятельства!

Дангуоле ему поддакнула: да, да, обстоятельства…

– Вот я и сказал, в подобных обстоятельствах церковь иначе поступить не может. Надеюсь, он понял, о какой церкви шла речь. Я боюсь, как бы он не подумал, что вы находитесь в Крокене, в крокенской церкви… Он долго не понимал, зачем я к нему приехал. Смотрел и спрашивал: «А почему вы ко мне приехали? Решайте со своим пастором!». А потом я сослался на Анне Карен и ее мужа, ее муж – местная знаменитость, лыжник, марафонец, чемпион, он имеет своеобразный авторитет в Какерлакарвике, и тут пастор уступил, согласился… В субботу он приглашает вас к себе, хочет поговорить с вами… если я правильно понял… я уточню…

Я проводил его до машины и, пожимая руку, все-таки тихонько выразил свои сомнения: неужто правда в церковь полицейские не могут войти и забрать нас?.. неужели правда достаточно сидеть нам в кирке и никто нас не тронет?.. или на всякий случай мелом круг начертить, как Хома Брут?..

– Круг? Мелом? Зачем? Ах, это ваше воображение разыгралось… Нет, нет, не бойтесь, в церковь – полиция – никогда. Полиция никого не может забрать из церкви. Вы тут в полной безопасности, в полной безопасности… Ничего не бойтесь! До скорой встречи! Договорюсь с пастором и…

Через неделю мы оказались у пастора. Нас привезли на кладбище, провели в большую каменную церковь (удивительно, городок с гулькин нос, а церковь, как наша Нигулисте!), представили сухощавому пастору лет шестидесяти пяти, с длинным носом, узким лицом и седой челкой, он был сильно похож на футбольного тренера Непомнящего конца девяностых. Нас усадили на скамеечку в глубине просторного, как вся наша кирка, притвора, попросили ждать. Мы ждали, смотрели, как пастор облачается в мантию… Я такое видел впервые; ему помогал молодой человек; всё было очень церемонно – ни одного слова. Дангуоле сидела набрав в рот воды. Когда он ушел, она сказала, что второй раз видит церемонию с облачением, и добавила: что католики, что баптисты – одна хрень. Кафедра находилась на балкончике, куда вела узенькая винтовая лесенка, судя по звуку шагов – она тоже была каменной. Оттуда, сверху, пастор казался очень большим и важным, соответственно и вещи, о которых он говорил, звучали с особенной значимостью. Он говорил о концентрационных лагерях, о бомбах, о гибели маленького человека, попавшего в паутину отношений больших игроков мировой сцены, долго проповедовал, уловить все тонкости его извилистой речи мне не удалось, а затем, спустившись на землю, сняв жабо и крест, будто сняв с себя груз неба и ответственность за все сказанное или даже сняв с себя вообще всю святость, видимость которой он создавал пышными словами, вибрирующим голосом и медленными важными движениями, он вдруг моментально озаботился проблемами земными. Переодеваясь в мирское – от пиджака до пальто, – он и в лице менялся: в нем просыпался привычный глазу мимический синтаксис обывателя, личность, которую он некоторое время держал под замком, одна из тех, что мнется в очереди у кассы супермаркета; личность, которая переживает за здоровье своего тела, когда ждет результаты анализов; та самая личность, которая пьет травяной чай, пережевывая с вафлями и клубничным вареньем новости. Это был обыкновенный человек, у него была обыкновенная голова, в ней были какие-нибудь краны, трубы, горшочки для цветов, краска для амбара. Он работал пастором, такова была его должность, – теперь мне это было очевидно. Даже если он и мог поговорить с епископом, это ничего не меняло: у епископа тоже была голова, и в ней тоже наверняка были краны, горшочки, анализы и т. п. Наконец, что-то в себе преодолев, с мучением, как от зубной боли, пастор заговорил. Оказалось, на плацу возле прихода, там, где он принимает молодежь для подготовки к конфирмации, разросся сорняк.

– Не так много, но сквозь дорожки, покрытые гравием, пробиваются ростки, это портит вид. Надо бы избавиться от всех этих ростков. Не могли бы вы, коль скоро вы к нам приехали, не могли бы подергать эти ростки?

Мы опешили на минутку… Ха, я хлопнул себя по лбу. Господи, какая ерунда! Проще пареной репы! Конечно.

Шесть часов ползали на корточках по плацу, выдергивая сорняки, сгребая и разгребая мерзлый гравий. Два дня кряду… Субботним вечером и воскресным утром (ночевали на раскладушках во флигеле церкви, в комнатке, где проходили конфирмационные занятия). Труднее всего пришлось в воскресенье утром. Во-первых, мы плохо выспались, потому что было холодно и мрачно (полночи я пересказывал Дангуоле «Вий» и никак не мог вспомнить, что стало с ведьмой); во-вторых, в субботу вечером быстро собрались сумерки, и все травы спрятались, казалось, их и нет совсем; мы работали медленно, наугад дергали, а на следующий день утром, когда взошло солнце, мы увидели, что этих зеленых ростков пруд пруди, они везде… я даже побледнел: за ночь выросли они, что ли?

Изодрали все пальцы, спина ныла, как после средневековой пытки. Пастор и Даг прохаживались по дорожкам, что-то серьезно обсуждая, украдкой поглядывая на нас (со стороны они выглядели пришельцами на планете обезьян: молодой ученый уговаривает старика одарить обезьян разумом, старик упирается).

За столом пастор произнес речь о правильном пути, о духовном росте, о сознательности, о преданности Господу, о милосердии и т. д. и т. п.

Кругом одни проповедники… и снег, снег, снег.

Как только выпал снег, зима стала одной бескрайней ночью, и Дангуоле поняла, что переоценила свои возможности (она не призналась сама – я догадался). В таких условиях бороться за лучшую жизнь было уже слишком. Просто воображения не хватит представить себе такую лучшую жизнь в будущем, которая могла оправдать эти мучения. Самым ужасным было сознавать, что ты в этом мраке добровольно. Если меня еще как-то можно было понять (меня держал страх), то ее – невозможно. Нет такой любви, ради которой – и так далее… К XXI столетию любви не осталось вообще – резервуары иссякли или души прохудились, не знаю… Может, ее и не было никогда. Нет, была – выдуманная поэтами, шутами, страдающими от сифилиса ландскнехтами, удобная, громкая, в ярких красках, с переодетыми в девушек юношами… Но клизма задушила любовь; спринцовка одолела поэзию. К тому моменту, когда мы оказались в кирке Какерлакарвика, любовь и поэзия истлели, как гербарий в петлице усопшего морфиниста; они растворились, как чудесные сновидения, которые приходили с героином, баловали, развлекали, а на второй месяц перестали являться: так, пошуршит что-то по венам, точно крыса в канализационной трубе, и всё.