Исповедь лунатика - Андрей Иванов

Ненормальная!

Лучше б бросила меня сразу! Сразу и навсегда!

Если б она меня любила по-настоящему, в этом пакетике был бы яд, а не грибы. Смерть – лучшее, чем можно поделиться с любимым человеком.

Мне от нее никогда не освободиться; осколки ее мира вонзались в меня, оставаясь глубоко под кожей; уже тогда я понимал, что от нее мне никогда не очиститься – она останется во мне навсегда.

Свет трепетал, печь гудела, звук ветра сливался с шумом реки, где-то что-то ухало, а может, казалось… Церковь была шприцем, который нас потихоньку выдавливал в небо. Матрас подо мной шевелился, покачивался, как ковер-самолет. Мир вокруг был страшен. И сам себе я был страшен. Ничего прежнего не осталось.

С годами я понял, что – невзирая на страстный внутренний позыв высказаться – не способен говорить на родном языке о том, что со мной произошло; потому, когда Лийз меня спросила: “So, I kinda know what happened to Risto, as far as we can guess, but – what happened to you?” – я ответил: “Well, you know, usual shit: I was looking for luck in the wrong places. As the wise man said: ‘Quand l’Etat expulse, il perd sa raison d’être’. I can’t disagree. I sort of lost interest in anything since 1993. As the song goes, nobody’s fault but mine. As soon as the authorities here in Estonia got me, they seemed reluctant to deal with me. They would not want me talking. They could not guarantee my safety, if I did… and I would, in case they took me to court. The second option was to preserve me in silence. So, they kind of preserved me in a poky for a several months being drugged up. Pretty soon I was ready for rehab. Fair enough! Anyway all of this happened because of me, can’t deny. No complaints. One may consider this way out quite a humane. As time shows, they were right. I’m alive – a lucky son of a bitch! However I doubt they realized what they were doing but who cares what I think. Look, people created a law system which is too narrow for inadequate human behavior under unpredictable weird circumstances. To begin with, it simply can’t assume the fucking subconsciousness!”[108]

Мы сидели в саду. Было довольно поздно, прохладно. Лийз спросила про моего отца. Я не понял и переспросил. Она хотела знать, как воспринял то, что со мной случилось, мой отец. Мне показалось это странным. Лийз никогда не задавала мне таких вопросов, хотя много рассказывала о себе и своей сестре… Она немедленно растолковала, что обычно отцы очень переживают всякие взлеты и падения своих сыновей, и добавила сериальное “you know dad and son stuff, blah blah blah”[109]. Я сказал, что мой отец умер… и добавил, что моя мать мне на днях рассказала, как в детстве, когда мне было что-то около четырех, я полез к нему игриво драться, а он был не в духе и сильно ударил меня в живот, настолько сильно, что я упал и потерял дыхание, даже плакать не мог, мать пришла в ужас, она схватила меня и, сдавленным голосом сказав «сумасшедший!», с перекошенным от ужаса лицом, унесла меня… Я внезапно прервался, потому что вспомнил ее лицо, я вспомнил весь эпизод с такой ясностью, что…

– What happened?[110] – спросила Лийз. Я объяснил, что только что перед собой увидел лицо матери, она плакала и дула мне в глаза, целовала меня.

На днях мать сказала, что все мои проблемы с печенью связаны именно с тем случаем… Я ей сказал, чтоб не городила чепухи, и теперь сильно сожалел, что так резко ответил (так ответил бы отец).

Лийз помолчала и сказала: “I see…”[111] – И ее слова меня опять поразили! Я вспомнил мистера Винтерскоу – он часто так говорил, когда хотел выразить понимание, сочувствие; она проговорила эти слова с его интонаций; еще он вздыхал, но Лийз не вздохнула (возможно, лет через сорок начнет вздыхать).

Я погрузился в мысли. Всё сказанное мной словно улетело куда-то, будто я стоял на перроне и смотрел вслед убегающему поезду. Как в метро. Тишина. Гул. Ветер. И вот я – без вещей, без документов – стою и думаю о мистере Винтерскоу. Он умер тремя годами ранее. Я узнал об этом совершенно случайно. К тому моменту он стал чертовски популярен. Благодаря нелепому документальному фильму, который о нем сняли. Линза, как обычно, всё исказила. Мне показали фильм о совсем другом человеке, в роли мистера Винтерскоу очень похожий пожилой актер с накладной бородой… Меня пытались убедить в том, что это был он, но на дешевые трюки я не клюю. Вспомнил, как старик пытался поучаствовать во мне (актер из фильма вряд ли даже задумался бы!); помочь, конечно, не мог, зато сострадал.

Лийз молчала, казалось, думая о том же. Внутренне я ее поблагодарил за это молчание, и мистера Винтерскоу, и Дангу… и мать, и дядю… и Пола, и Лайлу… и многих других… в моем сознании промелькнули лица… там были и Марта Луизе со своим мужем, Даг, Анне Карен и даже адвокат! Совсем другой поезд пронес их мимо меня и исчез. Я смотрел им вслед: в моем сердце я просил у них прощения за мое кривлянье, за цирк, который устроил…

И снова я на скамеечке в саду рядом с Лийз. Она пошуршала коробком и зажгла самокрутку.

«Может быть, – отчетливо подумал я, глядя на огонек спички (Лийз не торопилась его тушить, а спичка не торопилась сгорать), – благодаря всем этим людям я и выжил. Все до последнего они были необходимы. Даже те, кто ничего не чувствовал. Человек плетет паутину, и она его держит. Так и я плел, как умел, паутину абсурда».

15

Пошел к Сулеву в музей – мы собирались на концерт. Должна была подъехать Лийз. Ждали ее. В музее была выставка эстонских крон; Сулев предложил пойти посмотреть, но я отказался: я и так увидел краем глаза несколько стендов с аппликациями (было похоже на детское рукоделие), и у меня испортилось настроение: вспомнил, как мой дядя переживал из-за того, что Эстония перешла на евро, целый год после этого он мне звонил, никак не мог успокоиться…

– Такого я от них не ожидал! Они же так любили независимость… Оказалось, что не так уж они и дорожат своей кроной. Уж точно не так сильно, как датчане.

У него были счета в разных банках Эстонии. Он там что-то крутил на бирже, покупал и продавал акции; суммы были ничтожными, манипуляции безуспешными, а в связи с переходом на евро всё это стало и вовсе убыточным. Кроме того, ему вдруг стало неудобно оплачивать зубоврачебные эксперименты – теперь они не казались столь дешевыми.

– И зачем эстонцам евро? Не понимаю! Подождали хотя бы год, пока рассосется, или посмотрели бы, что там, в Греции будет… я бы к тому времени управился со своими имплантами… Так нет, ни с того ни с сего… Раз, и – на́ тебе: евро! И куда они торопятся? Это же самоубийство! С другой стороны, им евро нужен, чтобы снять с себя всякую ответственность в случае экономического краха. Сам подумай, перешли на евро и ничего делать не надо! Сиди, получай директивы из Европарламента. А если рухнет всё, так на это отписка есть: евро рухнул – мы тут ни при чем!

Одно из тех рассуждений, коими бредят замотанные в рыбацкие снасти старики на скамейках; подобной ерундой пилят мозги таксисты.

Дядя включил камеру, и я мог его рассмотреть. Он был обеспокоен. Думы глодали его. Говорил, что бежал вчера до почтового ящика, боялся не успеть, боялся, что машина, которая забирает почту, может подъехать и выпотрошить ящик до того, как он в него опустит письмецо.

– Сколько раз из-под носа уходила. А потом неделю жди.

Я удивился:

– Как же так! Что, нельзя разве в другой ящик опустить? Или сразу отнести на почту?

Он сказал, что в городке, куда он недавно переехал (опять, и на этот раз совсем в глубинку: «тихо и дешево там»), почты больше нет – оставили киоск, в котором принимают посылки, но не по выходным.

– Уплотняется Дания, – добавил он. – Хитрая страна, никак мне ее не раскусить, всё время попадаю впросак. Вот и вчера напрасно торопился. Подбежал к ящику, а там написано, что заберут почту только в понедельник.

– Это что ж, у вас уже и на ящиках писать стали, когда почту заберут? – изумился я.

– Давно уже стали. Еще когда ты там жил, писали. Ты просто писем не слал!

И то верно – не слал и получать не хотел.

– Вот ведь какие! – продолжал он. – Вышло опять – напрасно я торопился, писал, думал, что написать, полночи думал, как вот красиво написать, а потом еще полдня писал, и бежал к ящику. Напрасно, потому что всё равно заберут почту только в понедельник. Троица. Пинсе! – добавил он по-датски, усмехнувшись над самим собой. Городок на Троицу вымер; все разъехались; даже сделалось ему жутковато. Опустил он письмо и пошел, а вокруг – мертвые улицы, пустые сады, слепые окна, ничто не движется, точно макет города, а не город.

– И стало мне как-то не по себе, – сказал он. – Иду не как я, а как персонаж в фильме у Линча. Фу! Я и не заметил, что праздники подошли. Я, ты знаешь, не слежу за календарем. Сижу, рисую, на работу не хожу, в календарь не смотрю, газеты, как Обломов, не читаю, даже телевизор перестал включать… Не успеваю подстраиваться под это уплотнение. Вот почта – один из многих показателей, что уплотнение в Дании идет по всем фронтам. В прошлом году сократили больницу. Каких-то отдельных врачей перевели в другую, а кое-кого попросили подождать, пока им там приготовят кабинеты, да так и забыли о них, и больше не намекают, что пора перебираться. Они ждут, звонят, пишут в газету местную… Я разговор подслушал: два врача в поезде ехали, на забастовку, кажется, с какими-то картонками под мышкой. Да что толку! То же самое с медсестрами и няньками, теми, кто приглядывает за стариками и сумасшедшими: их не хватает – людей не хватает, потому что стариков и сумасшедших становится всё больше и больше, а медсестер и сиделок – сокращают, и они – не выдерживая очередей и шока – сами сходят с ума. Или симулируют. Они ж знают, как и что… Страна сжимается, – бурчал он, воздевая глаза к потолку; у него за спиной на стене висела его картина, где веселенькие ножки в чулочках взбивали сливки облаков в ясно-голубом небе, вращая красно-голубой полосатый мяч на остреньком кончике яркой красной туфельки. – Пишут, что не хватает учителей, а сами сокращают учителей. Так сократили тут, что не дали доучиться студентам и на год раньше выдали дипломы! Мол, закончили, получите и с богом! В школах та же ситуация. Учеников уплотняют. Сдваивают классы. Школы закрывают, учеников перегоняют из трех школ в одну, они там сидят по тридцать человек в классах, рассчитанных в лучшем случае на пятнадцать. Как в советские времена! Но в наших школах хотя бы классы были рассчитаны на тридцать человек! А тут… Жуть какая-то! Пустые здания школ стоят. Они просто стоят! Их не топят, не эксплуатируют. Как и больница – у меня через два поворота – пустая, как павильон для съемок фильма. Не знают, что делать. И ничего делать не надо. Потому что это и есть – экономия средств, когда ничего не делаешь, а оно само по себе стоит. Я слышал, как один старик кричал в баре на молодых: «Всё-то у вас есть, привыкли! Теперь ничего не будет. Одна стиральная машинка на весь дом. Без машины. Без телевизора. На керосине кофе варить будете!». Смеялся и злорадно руки потирал. Я его понимаю. Мне почему-то тоже хочется злорадствовать. Потому что всё это время меня в сортире держали. Не давали работы. А теперь можно ее больше и не искать. Потому что ее нет. Не только для таких, как я, но и для тех, кто как сыр в масле катался, пока я бедствовал и унитазы драил. Для отвода глаз я, конечно, продолжаю делать вид, что усиленно ищу себе работу. Мало ли, спросят, а у меня – документация: искал, пытался… Пишу отчеты, выпрашиваю работу, умоляю моего советника подключить к какой-нибудь программе или занести меня в список тех, для кого фирма по трудоустройству будет работу бесплатно искать. Есть тут одна, может и в Исландию отправить, о чем я давно мечтаю. Они получают средства у государства из фонда какого-то и отправляют людей в Исландию, не устраивают на работу, а только направляют попробовать устроиться. Ты там пытаешься устроиться, ничего не находишь и возвращаешься…